Загрузка...III
Уже в третьей книжке «Евразийского Временника», вышедшей в 1923 году, среди обычного множества произвольных и недосказываемых утверждений попадались такие, которые заставляли тревожно насторожиться. Чувствовалось, что господа «евразийцы» от своих отвлеченных выдумок хотят обратиться к реальностям нашей конкретной борьбы за Россию; что они считают свои «высшие идеи» (восток, «романо-германство», «национальное своеобразие», «быт») раскрытыми и что близится час их политического «выступления»…
Но какого?
Первое, что замечалось уже тогда, это то, что большевистская революция подавляет их и импонирует им. Наряду с общим осуждением и даже подчас отвращением от этого величайшего в мире злодеяния они тогда уже пытались вложить в революцию свой особый «евразийский» смысл. Так, г. Сувчинский полагал, что в революции «можно усмотреть» порыв народа «скинуть с себя чужие и чуждые формы и привилегии не своей культуры» (?), а также «религиозное стремление» народа «найти свою правду общественно-государственного бытия» (стр. 48); он считал, что «русская революция, конечно, таит какое-то верное зерно национального гения» (48); мало того, он находил, что «большевики удивительно сумели придать жизненность своей мертвой доктрине»… (49); ему уже тогда казалось, что «все и всё в России так или иначе коммунизмом деформированы, отравлены или искажены» (38); и сами большевики уже казались ему «несомненными героями (курсив г. Сувчинского) зла и разрушения» (48). И уже тогда говорил он о том, что «творческая реакция должна стать в России подлинной революцией — взамен революции ложной» (30, курсив г. Сувчинского; стр. 28 у г. Трубецкого).
Наряду с этим г. Савицкий находил, что «в коммунизме имеется такая широта идейного горизонта» (стр. 12), по сравнению с которой «побежденный» Деникин был идейным «провинциалом» (12); он утверждал, что «даже крупные сами по себе личности некоторых вождей белых армий пали в ничтожество» (sic) и объяснял это «падение в ничтожество» отсутствием у них «вдохновенной исторической идеи» (9, «евразийской»); он считал, что в коммунизме заложено некое «мировое чувство», правда — «в извращенной форме», но что это «мировое чувство» «возрожденная национальная Россия должна в полной мере» (sic) «сохранить в положительном виде» (12)…
Уже тогда я с тревогой отмечал эту склонность усмотреть в революции (издали! ничего не видя!) не то, что она подлинно есть и что мы там испытывали и проверяли годами, а что-то свое, как бы положительное, приемлемое, такое, что по «евразийскому» дурному обычаю прикрывалось неопределенными словами и поэтому давало возможность что-то «чувствовать» и чему-то «сочувствовать».
Это есть «религиозное искание правды»… Какой? — Неизвестно какой; но какой-то правды. В чем же она выражается? В бегстве с фронта? В разграблении чужого добра? В «зеленой» армии? В повальной продажности советских чиновников? В спекуляции? В комсомоле? — неизвестно; но г. Сувчинский это чувствовал!.. Протест против «не своей культуры»? Что же, во имя «евразийской»? Но все, видевшие борьбу на месте, знают, что это эмигрантская выдумка. «Какое-то зерно гения»… Какое же? В чем оно проявилось? Неизвестно; но г. Сувчинский чувствовал и это…
Хотелось спросить: а не кажется ли г. Сувчинскому, что ответственный публицист, обуреваемый такими чувствованиями, обязан поехать в Россию и проверить свои мнимые прозрения непосредственным, подлинным опытом? Не кажется ли ему, что отвлеченные выдумки в таких вопросах безответственны и предосудительны?
А если бы он поехал в Россию и пристально всмотрелся бы в зрак сатаны, то, может быть, оказалось бы, что никакой «удивительной жизненности» нет и что далеко не все и не всё в России искажено и отравлено коммунизмом; что священное слово герой совсем неприложимо к международным разбойникам. И когда революция развернула бы перед ним свое окаянство и свою мерзость, то он, может быть, понял бы, что православному человеку неприлично мечтать о «подлинной» революции… Или издали «прозревать» удобнее?
Хотелось спросить г. Савицкого: что же он сам, чему сочувствует — «идейному провинциализму» «побежденного» Деникина, или «широте идейного горизонта» победивших, так сказать, большевиков? Ведь генерал Деникин, по неверному и глубокому выражению г. Савицкого, «пал в ничтожество»; а большевики… не пали в ничтожество? Ведь они… победили? Ведь они, по собственному выражению г. Савицкого, стали «крупными историческими фигурами» (стр. 9)? У них ведь даже есть «мировое чувство», которому надо только придать «положительный вид»?
Хотелось указать г. Савицкому, что религиозная верность и благородство идеи не измеряются объемом ее размаха; что «провинциальная» идея может быть религиозно-священной (например, «провинциальная» идея святой Руси), а «мировая идея» может быть гнусной и дьявольской; что в этой идее «объема» и «размаха» до г. Савицкого уже заблудились сменовеховцы — Устрялов и Потехин…
Но я удержал себя: это ведь — случайные обмолвки «симпатичных молодых патриотов»… несправедливо было бы «придираться»…