Загрузка...Час второй
1
У Пушкина при жизни было невообразимое множество поклонников и друзей. Но только немногие обладали тем тонким чувством проникновения, которое помогало им верно понять характер поэта и его творчески-созерцательный акт.
В жизни обычно бывает так: глупец не понимает ни самого себя, ни умного; грубая натура не может проникнуться утонченностью чужого духа; было бы чудом, если бы злой хоть что-то понял в душе доброго; бездарному же вовеки не понять, что приходится выстрадать и отстоять в борьбе гениальному человеку.
Поэтому гениальному человеку уготовано и совершенно особое одиночество; его не понимают и ложно истолковывают; он чувствует это и страдает вдвойне. А те, кто его не понимал, судят о нем пошло, неверно, злобно, завистливо. Чтобы правильно понять великого человека, надо долго и любовно вживаться в его своеобразие, научиться художественному созерцанию его, тщательно следовать тому образу, который рисуют тонкие, художественно одаренные натуры.
Чтобы понять Пушкина, надо брать за основу не внешние черты, а то, как воспринимался его внутренний мир.
Пушкин носил в себе своеобразное, глубокое и таинственное творческое созерцание, еще подростком он чувствовал, что в нем происходит что-то очень значительное, а его первые и лучшие друзья — чуткий сердцем поэт Жуковский (который был на 16 лет старше Пушкина) и благородный Дельвиг говорили ему об этом напрямик.
Это творческое созерцание, этот свет, ему данный, сам он считал идущими от Бога. Сначала, будучи юным, он в форме классической аллегории или в языческом духе говорил об Аполлоне, о Музе, о священной жертвенности. Позднее, став зрелым мужчиной и верующим христианином, он знал, куда ведет божественный свет и откуда он идет.
К сожалению, мы не располагаем непосредственным свидетельством — из уст ли его или из-под пера его, — как он сам воспринимал эти световые лучи, эти озарения и откровения: тут он становился строгим, целомудренным, скупым на слова; воспевать в стихах — это он мог, чаще всего аллегорически, порою прямо называя имя Божие.
Так, в «Пророке»:
«И Бога глас ко мне воззвал».
Или в прекрасном стихотворении о Кавказе:
«Туда, в заоблачную келью, в соседство Бога скрыться мне».
Мы, однако, не знаем, в какую связь ставил Пушкин эти соприкосновения и эти посещения со своим земным, человеческим «я».
Мы знаем лишь, что он предельно точно знал различие — между его земным, страстным, грешным «я», о котором он сказал:
«И меж детей ничтожных мира,
Быть может, всех ничтожней он» —
(об одиноком, ночном, покаянном излиянии которого я уже вам как-то говорил), — и его пророческим, поэтическим, созерцающим Господа и призванным «я»:
«Бежит он, дикий и суровый,
И звуков, и смятенья полн,
На берега пустынных волн,
В широкошумные дубровы…»
В стихотворении «Пророк» соответствие это высказано точно — новое око, новый слух, новая речь и новое сердце — новое восприятие мира, новое предначертание.
Эти три основополагающие стихотворения-признания — «Поэт», «Пророк» и «Воспоминание» — я вам уже читал.
С поразительным провидением и честностью Пушкин не уставал повторять, что его земная, чувственная оболочка не доросла до высоты его пророческого дара. Он и судил себя и выносил приговор, и очищал свое одинокое сердце потоками слез по ночам.
И чем недостойнее он себя считал, тем достойнее становился на самом деле. Чем смиреннее, тем чище.
И все же эти двое были одним человеком. И этот один должен был нести в себе и оберегать свою великую святыню, переживая одновременно страсти и давая им волю.
В 1825 г., когда стало известно о том, что утеряны записные книжки лорда Байрона, Пушкин в своих собственных записал: «Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал и мерзок — не так, как вы, — иначе»22.
И он был прав. Ибо творчески страждущий и стоящий пред Ликом Господним человек — никогда не удаляется далеко от Господа, всегда носит в себе пламя Господне и никоим образом не может причинить что-нибудь злое. Ему свойственны и страсти, и слабости — но он встает выше их даже тогда, когда кажется бессильным или сильно увлеченным.