Загрузка...4
И при этом постоянно — непритязательная любезность и изысканное чувство такта. В общении с ним люди находили «какую-то удивительную простоту, выпрямлявшую человека и с первого раза установлявшую самые благородные отношения между собеседниками»16.
Беседа с ним просто завораживала. Госпожа Вера Нащокина пишет: «Более привлекательного человека и более милого и интересного собеседника я никогда не встречала»17.
Особенно прекрасным он становился, когда читал что-нибудь из своих произведений. Вдохновение преображало и очищало его всего, существо его горело внутренним огнем; наружу пробивался скрывающийся в нем пророк, и перед слушателем открывалось святилище.
Он это чувствовал, он это знал — и потому больше всего не любил вслух читать свои стихи в большом, пестром, малознакомом обществе.
Тогда он делался вдруг замкнутым, неприступным, несколько надменным и холодным, только бы его не трогали, только бы оставили в покое. Броская пустота, светский снобизм, пошлое любопытство причиняли ему боль, он этого не выносил.
И вот однажды, когда все эти бесцеремонные, назойливые просьбы стали ему невмоготу, и его охватил гнев, он прочел свое стихотворение «Чернь»18. В этом стихотворении с эпиграфом «procul este profani» («Отойдите, непосвященные») он отстаивал духовную независимость поэта от приливов и отливов мнений черни, которой не дано ни властвовать над поэтом, ни что-либо навязывать ему.
Все, кто слышал чтение стихов самим Пушкиным, единодушны в том, что оно было музыкальным, в несколько певучем тоне, с приподнятой выразительностью — сердце слушателя сразу же покорялось этой пламенной искренности, этой серьезности созерцания, этой магически пророческой мелодии и пребывало в блаженстве до конца.
Как-то раз, вскоре после своей первой встречи с царем, Пушкин читал в небольшом, но избранном обществе свою только что законченную драму «Борис
Годунов». Профессор Шевырев, тонкий поэт, отметил в своей записной книжке, что Пушкин в этот вечер в своем вдохновенье был необычайно красив.
У профессора Погодина об этом же эпизоде читаем следующее: «Первые явления выслушали тихо и спокойно или, лучше сказать, в каком-то недоумении. Но чем дальше, тем ощущения усиливались. Сцена летописателя с Григорьем всех ошеломила… А когда Пушкин дошел до рассказа Пимена о посещении Кириллова монастыря Иоанном Грозным, о молитве иноков «да ниспошлет Господь покой его душе, страдающей и бурной», мы просто все как будто обеспамятели. Кого бросало в жар, кого в озноб. Волосы поднимались дыбом. Не стало сил воздерживаться. Кто вдруг вскочит с места, кто вскрикнет. То молчанье, то взрыв восклицаний, напр., при стихах самозванца: «Тень Грозного меня усыновила». Кончилось чтение. Мы смотрели друг на друга долго и потом бросились к Пушкину. Начались объятия, поднялся шум, раздался смех, полились слезы, поздравления. Эван, эвое, дайте чаши!… Явилось шампанское, и Пушкин одушевился, видя такое свое действие на избранную молодежь. Ему было приятно наше волнение. Он начал нам, поддавая жару, читать песни о Стеньке Разине, как он выплывал ночью на востроносой своей лодке, предисловие к «Руслану и Людмиле»: «У Лукоморья дуб зеленый»… Потом Пушкин начал рассказывать о плане Дмитрия Самозванца, о палаче, который шутит с чернью, стоя у плахи на Красной площади в ожидании Шуйского, о Марине Мнишек с самозванцем, сцену, которую написал он, гуляя верхом, и потом позабыл вполовину, о чем глубоко сожалел. О, какое удивительное то было утро, оставившее следы на всю жизнь. Не помню, как мы разошлись, как докончили день, как улеглись спать. Да едва ли кто и спал из нас в эту ночь. Так был потрясен весь наш организм»19.
Свидетельства других очевидцев говорят нам о том, как Пушкин рассказывал русские народные сказки — в прелестной манере, с фантазией, увлекательно; порою он импровизировал собственные сказки, многие из которых для нас потеряны — например, как сатана ездил по делам на дрожках в Петербурге и т. д.