Загрузка...3
Сам он был невысок, роста скорее среднего 1 м 64 см (мне он доходил бы чуть выше подбородка); т. е. мог производить впечатление даже небольшого человека, но очень стройного, с прекрасным, гибким и пропорциональным телосложением; черноволосым он не был, его волосы были темно-русыми, завивавшимися от природы в крутые локоны; цвет лица его был совсем светлый с красивым белым оттенком, который от солнца же превращался, как у всех, или почти у всех русских, в настоящий коричневый загар, например, после поездок в Крым или на Кавказ.
Глаза его, судя по современным описаниям, были чудесны: голубые, сияющие, необычайно выразительные, они так и светились на его лице, которое не было большим, но очень тонко очерченным.
Красивая, соразмерная с лицом голова, с целой копной волос, ниспадающих мелкими локонами; небольшие бакенбарды, которые он обычно носил, были приличной длины, а однажды так отпустил бороду, что получился настоящий русский старец — так он и возвращался в Петербург, чтобы показаться в новом обличье жене.
Почти никто из друзей и мемуаристов не отзывается о нем, как о «красивом мужчине», никто не называет красивым его лицо. Но большинство описывает его лицо как необычайно оригинальное и выразительное.
Он обладал быстрым, пронзительным, схватывающим на лету орлиным взглядом. Лицо его было на редкость переменчивым, подвижным, нервным, истинно зеркалом внутренних приливов и отливов; может быть, чуть полноватые губы, но тонкого красивого рисунка; очень нервный, то и дело играющий, мысль отражающий, живущий настроениями рот — всегда работа, всегда сосредоточенность, интенсивность переживания.
Это постоянное подрагивание губ подчеркивают многие.
Таким был он — всегда подтянут, всегда оживлен; жесты энергично нервны, стремительны, движения неожиданны, порывисты, внезапны; и все это — от избытка жизненной энергии.
Шаг его был легок, естествен, несколько, может быть, небрежен, не без заметной грации; в танцах — искусен, воздушен, будто окрылен.
И при этом — чрезвычайно милая, светящаяся добротой- улыбка, и неповторимая, предельно искренняя, манера звонко смеяться — тогда обнажались его здоровые, с белым отливом, миндалевидные зубы.
Смеяться он мог, как никто другой, — чистосердечно, бурно, заливисто, с редкими всхлипами, до слез.
Профессор Хомяков, маститый богослов и ученый-историк, пишет: «Когда Пушкин хохотал, звук его голоса производил столь же чарующее впечатление, как и его стихи»5.
А художник Брюллов говорил о нем: «Какой Пушкин счастливец! Так смеется, что словно кишки видны»6.
Всю свою жизнь Пушкин считал, что «все, что у человека возбуждает смех, — позволительно и здорово, все, что разжигает страсти, — преступно и пагубно»7. И в то же время он легко предавался пламени страсти и мог легко понять ее, как мог искренно и по-детски играть с малышами.
Если уж пребывал в радости и веселье, отдавался ему, как никто.
Приведу в этой связи ряд аутентичных высказываний людей, хорошо знавших Пушкина.
Профессор Погодин так описывает свое первое впечатление: «Это был среднего роста, почти низенький человек, вертлявый, с длинными, на концах несколько курчавыми волосами, без всяких притязаний, с живыми, быстрыми глазами, с тихим, приятным голосом, в черном сюртуке, черном жилете, застегнутом наглухо, в небрежно завязанном галстухе»8.
Другой современник, офицер Юзефович, отмечает: «Как теперь вижу его, живого, простого в обращении, хохотуна, очень подвижного, даже вертлявого, с великолепными, большими, чистыми и ясными глазами, в которых, казалось, отражалось все прекрасное в природе, с белыми, блестящими зубами…»9
А вот еще одно аутентичное свидетельство: «С любопытством смотрел я на эту небольшую, худенькую фигуру… На лице Пушкина написано, что у него тайного ничего нет. Разговаривая же с ним, замечаешь, что у него есть тайна, — его прелестный ум и знания. Ни блесток, ни жеманства в этом князе русских поэтов. Поговоря с ним, только скажешь: он умный человек. Такая скромность ему прилична»10.
Великий русский романист Гончаров присутствовал как-то в Московском университете на лекции профессора Давыдова по эстетике. Внезапно, вспоминает он, в аудиторию вошел царский министр народного просвещения, а с ним — Пушкин. Лекция на мгновение прервалась. Министр, обратившись к студентам, сказал: «Здесь преподается теория искусства, а я привел к вам само искусство»11.
«Для меня, — пишет Гончаров, — точно солнце озарило всю аудиторию»12.
В перерыве между лекциями между Пушкиным и другим профессором, Каченовским разгорелся спор. В то время только что было найдено древнее «Слово о полку Игореве», и спор шел о том, была ли поэма, написанная на старославянском, подлинной или — кто знает — более поздней имитацией, возможно, даже просто подделкой. Каченовский пытался доказать, что это — подделка более позднего времени. Пушкин утверждал подлинность «Слова».
Вы только представьте себе этот импровизированный диспут в кулуарах: царский министр Уваров, профессор Каченовский, посредине Пушкин, а вокруг — огромная толпа студентов. Гончаров пишет: «Пушкин говорил с увлечением, но <к сожалению> тихо, сдержанным тоном <…>. В позе, в жестах, сопровождавших его речь, была сдержанность светского благовоспитанного человека. <…> Только когда вглядишься пристально в глаза, увидишь задумчивую глубину и какое-то благородство в этих глазах, которых потом не забудешь»13.
Подобные описания, в которых один мастер созерцания и слова дает портретное описание другого, всегда обладают несказанной прелестью. Отметим лишь, что более поздний анализ первоисточника заставил и здесь признать безошибочность тончайшей интуиции Пушкина. Он оказался прав: древняя поэма была подлинником.
А вот еще одно свидетельство, на этот раз — женщины. Вера Нащокина, умная, милая женщина, супруга одного из друзей Пушкина, часто принимавшая Пушкина у себя как гостя, так описывает внешность и манеры поэта: «Своею наружностью и простыми манерами, в которых, однако, сказывался прирожденный барин, Пушкин сразу расположил меня в свою пользу». «Пушкин был невысок ростом, шатен, с сильно вьющимися волосами, с голубыми глазами необыкновенной привлекательности. Я видела много его портретов, но должна сознаться, что ни один из них не передал и сотой доли духовной красоты его облика — особенно его удивительных глаз. Это были особые поэтические задушевные глаза, в которых отражалась вся бездна дум и ощущений, переживаемых его душою.<…> Говорил он скоро, острил всегда удачно, был всегда подвижен, весел, смеялся заразительно и громко, показывая два ряда ровных зубов, с которыми белизной могли сравниться только перлы. На пальцах он отращивал предлинные ногти..»14
Это — факт. Особенно длинный ноготь Пушкин отращивал на мизинце, а чтобы ноготь не сломался, прикрывал его маленьким элегантным чехольчиком. Вероятно, чтобы как-то оправдать эту свою маленькую слабость, Пушкин в одном из своих произведений написал:
Быть можно дельным человеком
И думать о красе ногтей…15