Загрузка...Хайек считал, что культурные корни коллективизма и тоталитаризма следует искать не только в специфике немецкой культуры и встроенных в нее демонических сил, но и — прежде всего — в гораздо более глобальных особенностях самой эпохи. Ведь рядом с нацизмом рос и развивался советский коммунизм. Сходство между этими двумя системами заставляет искать источник этого феномена в культурных силах, чье влияние выходит за пределы отдельных национальных культур. Однако это не обязательно означает, что «коммунизм и фашизм — по сути одно и то же. Фашизм — это стадия, которая наступает, когда коммунизм доказал свою иллюзорность, как это произошло в сталинской России и в догитлеровской Германии». При этом Хайек отметил, что общим для обеих систем является общий враг в лице либерализма, а также то, что обеим присуще принципиально схожее доверие к такому типу организации, который принято называть коллективистским экономическим планированием. Другими словами, и нацизм и социализм верили в «сознательную организацию производительных сил общества для выполнения определенной общественной задачи». Соответственно различия между типами коллективизма относились к «характеру цели», а не к философскому обоснованию системы, которая состояла в поиске и создании «полного этического кодекса, в котором были бы представлены и должным образом упорядочены все человеческие ценности». Оба типа тоталитаризма зависели от веры в то, что возможно и необходимо организовать общество на фундаменте «полного этического кодекса», а также в то, что такой кодекс может быть полностью известен. Эта установка резко контрастирует с индивидуалистической либеральной системой, согласно которой «мы не только не располагаем всеобъемлющей шкалой ценностей; более того, ни один ум не в состоянии охватить все бесчисленное разнообразие человеческих нужд, соперничающих за источники удовлетворения потребностей, и определить вес каждой из них на общей шкале».
Факт наличия бесконечного многообразия потребностей и средств их удовлетворения предоставил Хайеку необходимые аргументы для того, чтобы опровергнуть идею о существовании некой «социальной» или «общей цели» (определяемой как «общее благо» или «интересы общества»), в соответствии с которой должно быть организовано общество. Однако факт существования огромного разнообразия потребностей представляет собой и основание взаимосвязи капитализма и демократии. Демократию следует воспринимать как политическое выражение более общего принципа, который состоит в том, что нельзя отказывать индивидам в возможности принимать решения относительно их собственных интересов. Демократия становится возможной потому, что она связана с наличием «системы свободной конкуренции, основанной на свободном владении частной собственностью». Поэтому судьба демократии зависит от того, насколько она способна сдерживать расширение функций государства. Невозможно утверждать, что угрозой для демократии может стать субъективность рыночной экономики; напротив, опасность для демократии представляет наделение государства функциями, преступающими правила поведения. Ведь в этом случае демократическая система перестанет быть процедурой разрешения конфликтов и превратится в режим, при котором потребность применять такие законодательные меры, которые сформулированы в расчете на конкретные категории граждан, приведет к инфляции законов и административных мер. В итоге между социальными группами возникнут различия в зависимости от их политического влияния, что вызовет социальную дестабилизацию и политическую неразбериху. А финалом этого процесса станет потеря того «великого достоинства» либерального мировоззрения, которое представляет собой сокращение сферы «вопросов, требующих единодушного решения».
Эти обстоятельства позволили Хайеку уверенно утверждать, что контроль за экономической активностью предполагает и контроль за средствами, требующимися для достижения индивидуальных целей. Это, в свою очередь, подразумевает принятие решений о том, какие потребности должны удовлетворяться, а какие не должны. Можно также добавить, что теории тех, кто полагает, что экономическое планирование может сосуществовать с демократической системой, могут быть опровергнуты тем, что «если наша экономическая деятельность находится под контролем, это значит, что мы либо находимся под контролем всегда, либо вынуждены объявлять о наших намерениях. Но, так как нам нужно будет не только заявить о наших намерениях, но и получить одобрение [властей], то на самом деле под контролем оказывается вся наша жизнь».
Соответственно центральная проблема соотношения демократии и планирования — это вопрос о возможности существования личной свободы в государстве, которое контролирует средства производства, стремясь достигнуть какой-либо конкретной цели. Это означает, что задача сводится к тому, чтобы установить, в каком качестве — как цели или как инструменты — рассматриваются отдельные люди, и на каком основании это происходит; кроме того, важно понять, кто принимает решение и несет ответственность за выбор: сообщество или индивид. Из коллективистского экономического планирования вытекает практически тотальный контроль над личной и общественной жизнью, но это не является автоматической гарантией эффективности этого контроля. Миф об изобилии, которое наступило бы, если б только можно было разрушить существующую экономическую систему или внести в нее исправления, оказывается просто грубым искажением фактов.
Соответственно, продолжает Хайек, как невозможно представить тоталитарную систему, которая не контролировала бы экономическую активность, так же нереально надеяться на сосуществование демократической системы и плановой экономики. Ведь при тоталитарном режиме экономическая и политическая власть практически совпадают, что создает «зависимость, которая мало чем отличается от рабства». Результатом этого, в свою очередь, становится трансформация власти из дьявольского инструмента в цель, для достижения которой позволены любые средства. В рамках либеральной традиции, которая всегда выступала против концентрации власти, трансформация власти из политического понятия в экономическое означает, что «вместо власти, по природе своей ограниченной, мы попадаем под ярмо власти, от которой уже нельзя будет укрыться».
С учетом того, что «полные этические кодексы» и «исчерпывающие системы ценностей» (которые необходимы для того, чтобы экономическое планирование было успешным) не встречаются в природе (а вероятность того, что они могут встретиться в сложноустроенном обществе, еще меньше), такие кодексы и системы будут внедряться не с помощью убеждения, а посредством произвола власти и неограниченного применения принципа «цель оправдывает средства». Пример, который приводит Хайек, демонстрирует, что «изменение значений слов» — это черта, общая для всех тоталитарных режимов; такие режимы редуцируют язык до техники управления массами, которая нужна им, чтобы направить массы к предустановленным целям. Манипулирование общественным мнением и придание ему отупляющего единообразия необходимы для того, чтобы противостоять индивидуалистическому мышлению, которое поставило бы под сомнение цели планирования и соответственно способности руководства. Таким образом, тоталитарная организация общества не является результатом процесса обсуждения и воспитания, а представляет собой навязывание «истины» посредством уничтожения тех естественных различий между людьми, которые порождают споры, обмен мнениями и критику.
Эти размышления привели Хайека к постановке вопросов о причинах появления подобной ментальности и о той роли, которую сыграла в этом Германия. То, как он ответил на них, во многом схоже с мнением Мизеса. Хайек тоже считает, что «доктрина национал-социализма является кульминационной точкой длительного процесса развития идей, в котором участвовали мыслители, известные не только в Германии, но и далеко за ее пределами». Он не отрицал и не пытался преуменьшать ту роль, которую сыграли немецкие интеллектуалы в том процессе, в результате которого индивидуалистическая ментальность сменилась коллективистской, хотя и заметил, что в этом они были «не одиноки». К той же группе, по мнению Хайека — как и по мнению Мизеса, — можно причислить Карлейля, X. С. Чемберлена, Конта и Сореля, и это свидетельствует о том, что ментальность такого типа распространилась далеко за пределы немецкой культуры.
Хайек перечислил те идеи и книги, которые проложили путь для тоталитарной ментальности. Однако его занимала не столько степень личной ответственности Зоадбарта и Плен-ге (мы приводим лишь два имени из тех, которые он перечисляет), сколько описание событий, которые произошли в результате того, что эти идеи стали овладевать интеллектуалами и массами. По его мнению, особенной популярностью пользовалась вера в «организацию»: и в виде веры в эконо-мико-политическую организацию, и в виде протеста против индивидуалистической концепции стихийного порядка. Ведь принцип «организации» не просто представлял собой теоретический фундамент так называемой Kriegswirtschaft (военной экономики): подобные взгляды «высказывались в кругах, близких к немецкому сырьевому диктатору Вальтеру Ратенау». То, что «он, возможно, и содрогнулся бы», если бы осознал следствия из собственной тоталитарной экономической теории, не должно заслонять того колоссального влияния, которое его идеи оказали на молодежь, входившую во взрослую жизнь в годы после окончания Первой мировой войны.
Хайек считал, что упомянутые мыслители, а также другие — в частности, Ленш, Науманн, Шпанн, Фрейер, Шмитт и Юнгер — послужили источниками идей для «непосредственных творцов национал-социализма, в особенности Шпенглера и Меллера ван ден Брука».
Яркой чертой, которая объединяла в политическом отношении социалистических мыслителей, консерваторов и сторонников сциентизма, несмотря на содержательные различия между ними, была их враждебность к либерализму, проистекавшая из желания установить порядок в мире, начав с установления так называемого «справедливого порядка». В силу этого тоталитарная мысль приобретает характер попытки обуздать перемены, осуществить отход от исторического (т.е. эфемерного) измерения человеческого существования и привязать реальность к открытию онтологического фундамента бытия.
Еще одним свидетельством того, насколько легким и естественным был переход от веймарского социализма к национал-социализму для левых интеллектуалов, может быть замечание Хайека о том, что «любопытной чертой политической эмиграции из Германии является относительно низкий процент левых, которые не являются в то же время „ евреями “ в немецком смысле этого термина».