ТОТАЛИТАРИЗМ

В своей критике Мизес не пощадил заявлений Сантаяцы о преемственности между немецким идеализмом и нацизмом. На его взгляд, эти утверждения, подхваченные нацистскими интеллектуалами, противопоставлявшими друг другу две немецкие культурные традиции: подлинную и дегенеративную, — были совершенно необоснованными. Одним из главных аргументов Мизеса против этого тезиса было то, что в таком случае в список представителей подлинной культурной традиции должны были бы войти, в частности, Гитлер, Геббельс, Шпенглер и Розенберг, в то время как к дегенеративной традиции следовало бы отнести, например, таких философов и поэтов, как Кант, Гёте, Шиллер и Лессинг. Это было явно чересчур; тут не помогли бы даже попытки ухватиться за Фихте и Гегеля, ведь ту «философию» откровения, которая столь типична для их стиля мышления, можно найти у многих английских и американских философов, поскольку она является рационализацией протестантской теологии. То же самое относится к «эготизму», который Сантаяна считал одним из оснований немецкого национализма. По этому поводу можно заметить, что эготизм представляет собой основную предпосылку утилитаризма, идеи которого разделяли Смит, Рикардо, Бентам и оба Милля.

Таким образом, источники национализма следует искать в другом месте. Рассматривая различные варианты, Мизес уделил особое внимание традиции меркантилистского происхождения, связанной со специфическими «представлениями относительно методов достижения высшего блага. Немецкие националисты убеждены, что существует неразрешимый конфликт между интересами отдельных народов и содружества народов, охватывающего весь мир». Согласно этой традиции, идеалистическая философия послужила опорой нацизма, так как она критиковала «этическую доктрину утилитаризма и социологию сотрудничества между людьми». Неприятие утилитаризма, свойственное всем немецким философам, за исключением Фейербаха, породило представление о неразрешимом конфликте между индивидуальными и общественными целями. Последствия применения этой идеи в международных отношениях печально известны.

Мизес полагал, что не существует оснований для того, чтобы противопоставлять немецкую экономическую теорию еврейской и англо-саксонской экономической теории, так как сторонниками немецкой теории были также Сисмонди и французские и британские социалисты, и отчасти потому, что «расово близкая (arteigen) немецкая экономическая теория почти идентична современным теоретическим течениям других стран, например американскому институционализму». На самом деле в данном случае проблема в неверном понимании предмета. О преемственности между немецкой традицией и нацизмом, с точки зрения Мизеса, можно говорить лишь применительно к пангерманизму и катедер-социалистам: «Планы и политика нацистов отличаются от планов и политики их предшественников в императорской Германии лишь тем, что они адаптированы к реально существующим политическим условиям».

Все это опровергает горячо защищавшееся немецкими социал-демократами мнение о том, что нацизм следует рассматривать как продукт развития немецкого милитаризма. Мизес считал, что эта легенда была лишь попыткой замаскировать неприличное сходство между экономическими мерами, предпринятыми нацистами, и теми, которые предлагал Маркс. Для критической переоценки той роли, которую в имперской Германии играло социалистическое движение, имеет гораздо больший смысл отталкиваться от анализа этих мер. Переоценку следует начать с признания фактического объединения правительства и профсоюзов в борьбе против рыночной экономики и либеральных институтов, а ее следующим этапом должен стать анализ роли катедер-социалистов в преподавании социальных наук в университетах и в определении курса развития немецкой экономики.

По мнению Мизеса, даже расовый миф или по крайней мере его современная версия восходит к Гобино и в силу этого не может считаться подлинно немецким продуктом. Однако это не помешало нацистам использовать некоторые идеи Шталя, Лассаля, Ратенау и Гумпловича в своих собственных целях. На самом деле это был очередной трюк нацистов, склонных беззастенчиво присваивать себе идеи, на чью популярность в массах они рассчитывали; Мизес замечает, что одной из таких уловок было то, что они объявили себя христианами.

На своем пути к власти лидеры нацистов не только заигрывали с разнообразными ностальгическими воспоминаниями о (романтизированом и эстетизированном) славном прошлом: они поставили на службу своему делу также текущее положение в Веймарской республике, в частности отсутствие в Германии либеральной политической культуры. Благодаря этой тактике они сумели воспользоваться экономическими и социальными проблемами, в создании которых социал-демократические правительства демагогически обвиняли рыночную систему, впервые появившуюся в Германии в либерально «демократической ипостаси. Все это привело Мизеса к заключению, что нацистская экономическая доктрина была чем угодно, но не этапом исторической эволюции либеральной рыночной системы. Наоборот: по своей сути эта доктрина представляла собой разновидность этатизма, близкого к «фабианской и кейнсианской „неортодоксальности»».

В своем анализе Мизес опирался не только на собственную интерпретацию немецкой истории, но и на методологические соображения. Он стремился провести научный анализ, в ходе которого факты объяснялись бы действиями индивидов ради достижения субъективных целей в условиях ограниченного знания, а не с помощью «коллективных целостностей». В связи с этим он отметил, что нельзя считать немцев более агрессивными, чем другие народы, и кроме того, нельзя определить характер народа на основании статистических данных или на основании его выдающихся представителей. В свете этого, рассуждал Мизес, можно считать, что тоталитаризм перестал быть плодом исключительно немецкой традиции и превратился в куда более масштабную и сложную проблему. Эта проблема была актуальна для всего мира и находилась в тесной связи с ростом и все увеличивавшейся популярностью этатистской ментальности, которая создавала угрозу для всей западной цивилизации.

Если мы ограничимся тем, что назовем немецкую культуру демонической, это не будет адекватным ответом на проблему нацистского тоталитаризма. Научный анализ этого явления должен повлечь за собой переоценку последствий усвоенного западной цивилизацией политического и экономического интервенционизма. Немецкий опыт обладает универсальной ценностью именно в силу того, что он продемонстрировал: чем больше разрыв между политической культурой и ценностями экономико-политического либерализма, тем серьезнее риск того, что эта культура будет обречена на скатывание к тоталитаризму. Соответственно любые представления о том, что либерализм представляет собой всего лишь пролог к тоталитаризму, совершенно ошибочны; напротив, либерализм — это единственное лекарство от тоталитарных тенденций, которые всегда свойственны националистическим и социалистическим идеологиям.

Таким образом, Мизес настаивал на насущной необходимости критически пересмотреть те идеи, которые управляли развитием западной цивилизации в последние двести лет. К сожалению, его анализ тоталитаризма, при всей его оригинальности и перспективности, был неполон. Дело в том, что, кроме вопросов, рассмотренных Мизесом, существует еще философское измерение тоталитаризма, и ему он, на наш взгляд, не уделил того внимания, которого оно заслуживает. В частности, существует проблема рождения и развития современной философии. Позиция Мизеса по этому вопросу, несмотря на то что в «Социализме» и в «Теории и истории» он получил важные научные результаты, не всегда убедительна, так как на нее оказала огромное влияние его собственная, чрезвычайно своеобразная версия «рационализма».

Фундаментальную философскую задачу Мизеса можно описать как изучение развития того «рационального духа», который родился вместе с англо-шотландским иллюминизмом, и, более того, как попытку соединить эту традицию с кантианством «Критики чистого разума». Для Мизеса позитивизм, эмпирицизм и историцизм не были ложными и опасными тенденциями развития «духа рационализма»; он видел в них выражение совсем иной традиции — традиции, пытавшейся привить новую «научную и рационалистическую культуру» на древо старой финалистической концепции вселенной и истории.

Он вернулся к этой теме в «Философских основаниях экономической науки» ( «The Ultimate Foundation of Economic Sciеnсе»). В этом произведении Мизес вновь обратился к разрушительным последствиям успеха естественных наук для наук гуманитарных как с точки зрения определения их целей, так и с точки зрения методологии. Проповедуемый позитивизмом и логическим позитивизмом культ науки стал главной причиной кризиса западной цивилизации, а также «эпистемологическим обеспечением тоталитаризма».

Мизес указал на то, что распространение культа науки сопровождается возникновением «государственнического мифа» и тоталитарной ментальности. Это было плодотворной попыткой дать новое толкование истории западной культуры и политической философии. Однако иногда он высказывал спорные суждения. Те сомнения, которые вызывает его позиция в том виде, как она изложена во «Всемогущем государстве», не только не развеиваются, но еще и усиливаются после знакомства с «Теорией и историей», работой, которая с поразительной ясностью демонстрирует, насколько отличаются основания и культурная рамка его трактовки истории философии социальных наук от взглядов Менгера и Хайека.