Загрузка...Мизес в 1921 г. своей статьей «Экономический расчет в социалистическом хозяйстве» («Die Wirtschaftsrechnung im sozialistischen Gemeinwesen») Мизес заложил основы так называемой «австрийской критики» коллективистского планирования, то есть централизованной организации экономики, которая в итоге трансформируется в тоталитарный режим. В той же работе Мизес показал необоснованность теоретических объяснений социалистического, экономического и политического порядка, которые предлагала марксистская и утопическая традиция; в то же время он развенчал идеи Нейрата о переходе от Kriegswirtschaft (военной экономики) к Naturalwirtschaft (естественной экономике), или Vollsozialisierung (полному обобществлению).
Среди многих последствий Великой войны Мизес выделил одно, которому суждено было приобрести колоссальное значение. Речь идет о распространившемся в широких кругах мнении, будто централизованная экономическая организация военного времени в сочетании с социалистическими идеями способна принести процветание и социальный мир. Иными словами, возникло представление, что политические, социальные и экономические проблемы якобы можно решить, «рационализировав» капиталистический процесс производства и распределения и отказавшись от рыночной экономики в пользу экономики коллективистского типа под управлением центральной власти.
Эта статья Мизеса задала направление для научной полемики по вопросу обобществления. В ней содержался отрицательный ответ на вопрос о возможности существования социалистической экономики, который уже поднимали Визер, Бароне и Парето; кроме того, эта работа стала концом одного из этапов исследования плановой экономики. Ведь уже через несколько лет появятся новые подходы, связанные прежде всего с именами Ланге, Тейлора и Диккинсона, а также (хотя и в ином аспекте) с влиянием кейнсианства; и этими новыми подходами уже будет заниматься Хайек, а не Мизес. Поэтому и с теоретической, и с исторической точки зрения статья Мизеса является вехой — и для тех, кто доказывал возможность плановой экономики, и для тех, кто такую возможность отрицал. Достаточно вспомнить о дискуссии, развернувшейся в последующие годы на страницах Archiv fur Sozialwissenschaft und Sozialpolitik, или о заявленияхЛанге, что в каждом Госплане должен стоять памятник Мизесу.
Как мы уже видели, появление работы Мизеса было вызвано его желанием дать ответ на вопросы, поставленные Нейра-том. Разумеется, в статье обсуждаются не только идеи Ней-рата — однако Мизес уделил им большое внимание, пусть и с целью критики. Предметом анализа стали идеи Нейрата как теоретика военной экономики и обобществления, а также сам Нейрат как представитель неопозитивизма. Существенно то, что первую ссылку на Нейрата (как теоретика Kriegswirt-schaft) мы находим в книге «Нация, государство и экономика: очерки современной истории и политики» («Nation, Staat und Wirtschaft: Beitrage zur Politik und Geschichte der Zeit» ), где впервые проявился интерес Мизеса к социализму. Таким образом, между его интересом к социализму и теоретическим, практическим и политическим измерением военной экономики существовала тесная связь.
В тот момент, когда казалось, что мечты о социализме близки к воплощению, Мизес высказался от лица тех многочисленных людей, которым не хватало мужества, чтобы сделать это самим. Социализм неспособен ни выполнить свои обещания, ни вообще функционировать, доказывал он, потому что при этой системе экономические расчеты в единицах ценности становятся невозможными. Кроме того, после того как социализм «сосредоточился исключительно на изображении отвратительных картин современных условий жизни и блистательных чертогов того золотого века, который представляет собой естественное следствие наступления Новой Эры», оказалось, что это всего лишь форма милленаризма. Этим и объясняется его связь с системой историцизма.
Чтобы продемонстрировать свое несогласие с тем, что считалось неизбежным, Мизес, проанализировав воздействие мобилизационной экономики на государственную организацию в «Нации, государстве и экономике», взял быка за рога и приступил к изучению теоретического ядра проблемы: возможности рационального экономического расчета в социалистическом обществе.
Мизес не разделял мнения о том, что социализм — это «неизбежный итог эволюции человечества», и, столкнувшись со снисходительным отношением к социально — экономическим аспектам социализма, он решил, что его «попытки достичь ясности в этом вопросе не нуждаются в дальнейших оправданиях». Ведь «экономическая теория как таковая практически не фигурирует в рисуемых утопистами роскошных картинах. Им свойственно с удовольствием повествовать о том, как в воздушных замках, построенных по их плану, в раскрытые рты товарищей будут падать жареные куропатки, но они не утруждают себя объяснениями того, на чем будет основано это чудо».
Мизес начал с изучения того, как в социалистической традиции трактуются проблемы собственности на средства производства и распределения потребительских благ. Обнаруженное им в этой области отсутствие ясности и однородности спустя два года привело к появлению первой версии книги «Общее хозяйство: исследования социализма»* («Die Gemeinwirtschaft: Untersuchungen tiber den Sozialismus»). В этом произведении, подобно Парето двадцатью годами ранее, он изучил различные тенденции социалистического движения в поисках их общего теоретического и исторического ядра; в 1920 г. он писал, что это ядро — «типичная для социализма» идея о том, что «распределение потребительских благ не должно зависеть от производства и его экономических условий».
В этом контексте критерии распределения благ среди членов социалистического сообщества «не имеют значения, поскольку эти доли все равно определяет государство», т.е. собственник средств производства. Соответственно, «в любом социалистическом сообществе совершенно невозможно постулировать связь между важностью того или иного типа труда для общества и распределением совокупного результата процесса производства». Таким образом, «вознаграждение за труд производится на чисто произвольных основаниях».
Невозможность экономического расчета в социалистической экономике является результатом отказа от принципа обмена, который дает возможность «производить расчеты, исходя из оценок всех участников сделки» и «обеспечивает контроль за разумным использованием благ». Не менее ошибочным, по мнению Мизеса, было представление о том, что «в социалистическом государстве расчеты в натуральной форме смогут заменить денежные расчеты». Мизес никоим образом не отрицал ограниченности последних, однако он считал, что поскольку денежные расчеты «играют роль ориентиров в ошеломляющем изобилии потенциальных экономических возможностей», то они «соответствуют всем требованиям, предъявляемым к экономическим расчетам». В экономике, основанной на расчетах в натуре, экономический расчет «может относиться исключительно к потребительским благам; он терпит фиаско, если речь идет о благах высшего порядка». В итоге, «если отказаться от концепции свободно устанавливаемых денежных цен на блага высшего порядка, то рациональное производство становится совершенно невозможным».
Вывод Мизеса состоял в том, что «без экономического расчета экономика существовать не может. Следовательно, в социалистическом государстве, где экономический расчет невозможен, не может быть никакой экономики в том смысле, какой мы вкладываем в это слово. Во второстепенных и незначительных делах рациональное поведение может оставаться возможным, но в целом говорить о рациональном производстве уже нельзя». Если «с исторической точки зрения человеческая рациональность представляет собой развитие экономической жизни», то социализм — это иррациональная экономическая система. При ней место вызывающей столь резкое неодобрение у критиков капиталистической «анархии» производства займет система удовлетворения потребностей, которой руководит государство, что приведет к системе производства, которую можно описать как «бессмысленный продукт абсурдного аппарата». Неспособность учесть те субъективные ценности, которые приписывают благам потребители, исключает возможность оценить экономическую выгоду. По этой причине в социалистическом государстве «можно двигаться лишь на ощупь. Социализм уничтожает рациональное хозяйство».
На анализ Мизесом различных способов, которыми теоретики и политики пытались решить проблему социалистической экономической структуры, повлияла его убежденность в том, что механизм цен представляет собой необходимое предварительное условие экономического расчета. Как он показывает, мнение о том, что социализм следует предпочесть рыночной экономике, поскольку он якобы более рационален, не имеет под собой никаких оснований. Однако Мизес не считал, что его доказательства невозможности рациональной экономической активности в социалистическом сообществе достаточно, чтобы дискредитировать идею социализма. Он хорошо понимал, что его аргументы будут восприняты лишь теми, кто верил в социализм как в рациональную экономическую систему. Те, кто поддерживает социализм по этическим или аскетическим причинам, вряд ли будут поколеблены в своих убеждениях только из-за того, что социализм приводит к сокращению потребления. То же самое относится к тем, кто приветствует социализм как долгожданного могильщика капитализма.
Цель Мизеса состояла в том, чтобы указать на те сложности, с которыми должна будет столкнуться любая социалистическая система. Судя по развернувшейся полемике, его статья определенно достигла цели в том отношении, что она привлекла внимание к теоретическим основаниям экономической политики социалистических партий, в то время только что пришедших к власти. Однако проделанный им анализ не оказал конкретного воздействия на результаты политического выбора. Проблема заключалась в том, что живучесть социалистического идеала связана с его этическими и идеологическими элементами, чем и объяснялось то равнодушие, на которое натолкнулась экономическая критика социализма. Лишь часть представителей социалистической традиции верили, что социализм, в соответствии с обещаниями марксизма, победит капитализм. Значительная часть сторонников социализма просто рассматривала его как радикальный противовес всему злу, порожденному капитализмом.
Поэтому в книге «Социализм» Мизес расширил зону критики, рассмотрев различные тенденции внутри социалистической традиции. Эта монументальная работа, разделенная на пять частей, которые посвящены отношениям либерализма и социализма, экономике социалистического сообщества, гипотетической неизбежности социализма, социализму в качестве морального императива и деструктивизму, вполне заслуживает подзаголовка «Экономический и социологический анализ».
Цель, которую поставил перед собой Мизес, состояла в том, чтобы показать, что центральным элементом социализма была теория спасения человечества и искупления его грехов, включавшая и моральные, и материальные аспекты. Это позволило ему прийти к выводу, что, несмотря на различие между вариантами социализма, его можно определить как идеологию, чьей целью является построение общества, в котором все средства производства будут обобществлены, и одновременно — как эсхатологическую доктрину, в которой капитализм трактуется как источник всех возможных зол.
От Мизеса не ускользнуло то, что социализм был сложным и хорошо структурированным мировоззрением (Weltanschauung), борьба с которым не могла сводиться к критике его отдельных сторон. Победить его можно, только продемонстрировав его полную ошибочность. Мизес отважно вступил на этот путь. Однако это было лишь первой частью его грандиозного замысла. Он понимал, что разработка общей картины социализма должна получить противовес в виде социальной философии, противостоящей социализму.
Книга «Социализм» представляла собой одновременно и критику социалистической идеологии, и исследование принципов новой социальной философии, которая сможет победить социализм и связать социализм с христианскими конфессиями на совершенно новом основании. Надо отметить, что Мизес был первым, кто осознал, что эту битву нельзя выиграть с помощью социально-философских инструментов старого либерализма, взятых у классической политической экономии. Соответственно, «старые либеральные принципы должны быть тщательно перепроверены», а «социологические и политико-экономические основания либерального учения должны быть пересмотрены».
С учетом исторической ситуации завершение работы по созданию новой философии социальных наук в свете открытий теории субъективной ценности, начатой Менгером в своих эпохальных «Исследованиях», больше нельзя было откладывать. Вне зависимости от того, насколько верно Мизес трактовал идеи Менгера, именно Мизес приступил к оформлению своего анализа в систему либеральной политической и социальной философии, способной противостоять социалистической идеологии и вести конструктивную дискуссию с христианской социальной доктриной.
Критика социализма Мизесом строилась вокруг одного фундаментального аргумента: теоретики социализма не смогли понять, что маржиналистская революция и теория субъективной ценности привели к глубоким изменениям в трактовке социальных явлений вообще, и экономических явлений в частности. Социалисты не заметили этого и продолжали интерпретировать и, следовательно, оценивать эти явления с помощью неподходящего и неверного теоретического инструментария, где особое место занимала трудовая теория ценности. При всем уважении к социалистам с новой (маржиналистской) точки зрения капиталистический способ производства не был отклонением от правильного пути. Напротив, даже тогда, когда происхождение собственности было связано с актом насилия, капитализм был самым лучшим решением экономических проблем: именно потому, что он основан на принципе разделения труда, который является источником стихийного возникновения и развития человеческого общества.
Мизес стремился показать, что конкретная социальная система добивается господства не обязательно в результате того, что в основе ее концептуальной структуры находится легитимное представление об исторической эволюции; причиной может быть эффективность этой системы при решении задач, связанных с удовлетворением субъективных человеческих потребностей. Этим он хотел продемонстрировать.
что вне зависимости от степени нашего презрения к экономической сфере общество, где возможен рациональный экономический расчет (который является просто инструментом, позволяющим обеспечить сосуществование бесчисленного множества целей), гораздо предпочтительнее общества, где такой расчет в принципе невозможен. Мизес предполагал, что общество, где такой расчет невозможен, долго просуществовать не способно.
По мере того как Мизес обрисовывал либеральное общество, которое следует противопоставить социалистическому обществу, он формулировал идеи, ставшие частью теории человеческой деятельности. Он создал антропологию, основанную на теории выбора, согласно которой источниками рациональной человеческой деятельности являются неудовлетворенность и редкость [благ]. Его утверждение «все человеческие действия, поскольку они разумны, можно рассматривать как обмен одного состояния на другое» следует воспринимать в том смысле, что всякое человеческое действие есть следствие субъективно рациональной интерпретации потребностей, реальности, ситуаций и целей. Ошибка социализма состояла в его неспособности осознать, что в отсутствие расчета ценности, который можно выразить в деньгах, рациональная экономическая активность невозможна. Социализм не только не был альтернативой иррациональности рынка; он представлял собой «отказ от рациональной экономики». Хотя социализм и невозможен в сложном обществе, желающем сохранить свою сложность, он так или иначе будет вынужден решать проблему воспроизводимости благ за счет ограничения личной свободы. Он не только не способен победить капитализм и превратить мир в землю обетованную, где текут молочные реки с кисельными бергами: его можно реализовать исключительно в отдельных автаркических общинах, находящихся под жестким контролем харизматического правителя; либо, в соответствии с Марксовой философией истории, для реализации социализма необходимо преобразовать весь мир в одну-единственную общину. Таким образом, сущность социализма состоит в том, что средства производства должны находиться «в исключительном распоряжении организованного общества». Сделав вывод о том, что «это, и только это, является социализмом», Мизес перешел к анализу различных типов социализма.
С критикой социализма как экономической и социальной теории была тесно связана критика социализма как идеала. Мизес указал на хилиастические истоки социализма, выделив два основных его типа. Первый можно охарактеризовать как «этический, политический и экономико-политический вызов», нашедший выражение в потребности заменить аморальный капиталистический порядок плановой экономикой, которая должна смести прочь «иррациональную частную экономику, анархическое производство ради прибыли». Кроме этого типа социализма, который подходит под определение «утопического» и стремится к «морально и рационально желательной» цели, существовал и другой тип социализма, который заявлял о себе как о «неизбежной цели и конце исторической эволюции», ведущей «к более высоким уровням социального и морального бытия». Тем самым история трансформировалась в процесс «очищения», где социализм олицетворял собой «совершенство». Этот тип социализма, известный под именем «эволюционного», или «научного», и считавшийся совместимым с утопическим вариантом, воспринимался как «природная необходимость, неизбежное порождение сил, движущих общественную жизнь». Он был одновременно историографическим методом, социологической теорией и учением о прогрессе, «о смысле и природе, о целях и задачах человеческой жизни», на основании которого делался вывод о том, что социализм является целью историческои эволюции .
Мизес рассматривал исторический материализм не столько как науку, сколько как разновидность антропоцентричной метафизики: как философию истории, имеющую религиозные корни. Выступая под маской одного из вариантов веры в «райское начало», к которому человеку суждено в конце концов вернуться, социализм трансформировал веру в спасение в загробной жизни в «послание о земном спасении». По своей сути он был светской версией веры христиан в Христа как провозвестника Царства Божия на земле. По мнению Мизеса, происхождение идеи социально-экономической революции как общечеловеческого опыта катарсиса было связано с этими верованиями, в особенности с их милленаристской деформацией, то есть с представлением о грядущем «земном тысячелетнем царстве спасения». Это означало, что от христианского хилиазма «лишь один шаг до философского хилиазма, ставшего в XVIII в. рационалистической интерпретацией христианства, а от него, последовательно, через Сен-Симона, Гегеля и Вейтлинга, — к Марксу и Ленину». Признав недостаточность рационалистической модели в качестве противовеса метафизическим и хилиастическим основаниям социализма, Мизес сосредоточил свое внимание на марксизме, который, по его мнению, находился под достаточно «сильным влиянием научного духа XIX в. и пытался обосновывать свое учение рационально».
Понимая, что сторонники хилиазма невосприимчивы к научной и философской критике, Мизес сконцентрировал свое внимание на марксистской концепции общества. В противовес этой концепции (но без ссылок на теорию Менгера) Мизес разработал свою собственную теорию происхождения общества и его эволюции, в которой центральное место отводилось разделению труда: «фундаментальному закону организации всех форм жизни» и социального развития. Как и Хайек, он утверждал, что «развитие разума и развитие общества — один и тот же процесс», но в отличие от Хайека — и Менгера — он полагал также, что «весь дальнейший рост общественных отношений есть исключительный результат действия воли. Общество есть продукт мысли и воли. Оно не существует помимо мысли и воли». Высказывание Аристотеля о том, что человек — политическое животное, он трактовал как указание на то, что «эволюция от человека-животного к человеку разумному была возможна и была осуществлена только благодаря общественному сотрудничеству».
Эти предпосылки позволили ему ввести различение организма и организации. Последняя рассматривалась как искусственная единица, как результат сознательного действия, который не способен «породить живой общественный организм» и существует ровно столько, сколько воля тех, кто его создал. Организация основана на власти, а организм — на взаимодействии. Осознание этого различия, т.е. самоупорядочивающегося характера общества и невозможности его организации было присуще периоду зарождения современной науки об обществе, у истоков которой стояли первопроходцы из классической политэкономии. Однако обретение этого знания означало также, что все попытки организовать общество являются иллюзорными. Таким образом, причина, по которой коллективистские движения были обречены на поражение, состояла в том, что как бы они ни старались, они не смогли бы разрушить естественные силы социальной жизни. Ведь «организации возможны только до тех пор, пока они не направлены против органического, не разрушают его. Все попытки принудить живую волю человека служить чему-то, чему он служить не хочет, обречены на провал. Организация может процветать до тех пор, пока она опирается на волю тех, кого организует, и пока она служит их целям».
Однако представление о том, что общество основано на разделении труда, не означало, по мнению Мизеса, того, что общество — это «просто взаимодействие». Кроме принципа взаимодействия, существование общества обеспечивается тем, что индивидуальное волеизъявление его членов стихийно «делается совместным, а действие превращается в содействие». Соответственно, общество «является не целью, но средством», инструментом, с помощью которого индивиды стремятся достичь собственных целей; и это возможно при условии, что их воли соединяются в «сообщество воли». Это приводит к исчезновению традиционного противопоставления индивида обществу и «противоречия между личным и общественным».
Таким образом, представление о социализме как о неотвратимом будущем человечества вытекает из концепции общества, основанной на подходе классической политической экономии. В работах Маркса это породило неверное понимание природы общества и веру в неизбежность классовых конфликтов; кроме того, это стало источником представления о частной собственности как о препятствии на пути к «земле обетованной». Дальнейшая переработка этих идей последователями Маркса сформировала у них убеждение, что по мере развития технологий удовлетворить потребности станет можно только в пределах плановой экономики. Отсюда представление о большем рационализме социализма по сравнению с капитализмом. Соответственно, социальная теория марксизма является выражением современного Марксу материализма в виде наложения теории классовой борьбы на интерпретацию всеобщей истории, основанную на утверждении о большей эффективности социализма по сравнению с капитализмом.
Сам Маркс был не слишком самобытным последователем экономистов классической школы и «к несчастью, не знал абсолютно ничего о той революции в теоретической экономической науке, которая происходила в те годы, когда он работал над своей системой». В результате второй и последующие тома «Капитала» «с точки зрения современной ему науки были устаревшими уже в момент их выхода». Маркс был политически ангажирован, подходил к обществу с устаревшими экономическими инструментами и не пытался вступить в борьбу с «современной теорией ценности». Марксизм не только не являлся научным открытием неумолимых законов исторической эволюции, он был шагом назад и стал деструктивной силой, представляющей угрозу для западного общества.
Однако Мизес не ограничился критикой марксистского общества. Рассматривая религию как один из продуктов развивающегося исторически социального сотрудничества, он выдвинул возражения и против христианской социальной доктрины. Суть его критики состояла в том, что историчность религии не позволяет христианству, т.е. его «социальной этике», занимать привилегированное положение по сравнению с другими социальными науками. Не отрицая значения религии, Мизес рассматривал ее как один из многих непреднамеренных результатов человеческой деятельности. Фактором, который позволил христианству пережить великие исторические революции, был не внеисторический характер его послания, а его нейтральность по отношению к социальным системам.
Мизес полагал, что любая попытка «воздвигнуть на тексте Евангелия христианскую социальную этику» обречена на провал. В связи с этим он обратился к проблеме соотношения либерализма и христианства. Его позиция ярко выразилась в вопросе, над которым он размышлял: «Не может ли церковь приспособиться к принципам свободного сотрудничества в системе разделения труда? Может быть, можно истолковать в этом направлении сам принцип христианской любви?» Ведь невозможность воздвигнуть социальную этику на Евангелии действительно должна была бы побудить церковь рассмотреть вариант построения этики на принципе свободного общественного сотрудничества посредством разделения труда. Соответственно, Мизес призвал церкви, заинтересованные в судьбе человечества, перестать быть одним из «факторов, ответственных за преобладание разрушительных идеалов в сегодняшнем мире». Кроме того, он призвал Церковь отказаться от противостояния либеральным идеям, благодаря которым существует общество. Это было предложение заключить союз, целью которого была бы победа над социализмом, однако условием его создания должен был быть пересмотр церквами своего негативного отношения к либерализму, которое было важной причиной успеха социалистических идей. Натравливая социализм на либерализм, христианство не замечало, что христианский социализм невозможен; точно так же приверженцы христианства не смогли предвидеть, что атеистический социализм в первую очередь станет бороться как раз с религией.
Однако Мизес не ограничился тем, что призвал церковь отказаться от «неприязни» к либерализму и экономической свободе. Он предложил ей выстроить на основании этих понятий новый фундамент и согласиться на свободное бытование в либеральном государстве, отказавшись от претензий на превосходство по отношению к любым другим человеческим занятиям. Опираясь на свою убежденность в том, что «либерализм преобразовал мир гораздо сильнее, чем христианство», он потребовал, чтобы церковь прекратила осуждать современность и разорвала союз с теми движениями, которые противостоят либерализму и рынку. Иными словами, предложение Мизеса о союзе имело силу при условии, что церковь признает невозможность существования христианского социализма и эффективного общества, основанного на христианской социальной доктрине. Речь шла не о достижении компромисса, а о почетной капитуляции христианства: «Живое христианство не способно ужиться с капитализмом. Христианство должно либо уйти само, либо преодолеть капитализм».
Социализм и христианская социальная доктрина были не единственными темами, которые затронул Мизес: кроме этого, он обратился к моральному социализму, вдохновлявшемуся идеями Канта. Указанием на то, что Кант остался в стороне от того нового, что внесли в социальные науки Фергюсон и Смит, Мизес хотел продемонстрировать, что социализм был не наследником западной философской традиции, а продуктом разложения идеализма и тех представлений об обществе, которые сложились под влиянием «кантовской мистики долга и гегелевского обожествления государства». Само по себе то, что кантианская и неокантианская социальная философия подходила к проблеме распределения богатства с моральной точки зрения и не связывала эту проблему с проблемой производства и разделения труда, означало, по мнению Мизеса, косвенную поддержку социализма.
Это ясно видно по социальной философии Когена. Коген считал, что «в обществе, основанном на частной собственности на средства производства, человек выступает не как цель, а как средство». По мнению Мизеса, это свидетельствовало о непонимании Когеном того, что в обществе любой человек одновременно является и средством и целью, причем в равной степени. Подобно Канту, Коген не учитывал, что внутри социального организма, где «благополучие каждого является одновременно необходимым условием благополучия других… противоположность между Я и Ты, между средством и целью автоматически устранена». Таким образом, неокантианские аргументы в пользу морального социализма оказываются несостоятельными и могут быть сведены к более общей установке, а именно к распространенному среди интеллектуалов отвращению к капитализму.
Эта логика привела Мизеса к отрицанию тезиса о неизбежной связи социализма и морали. Причиной неосуществимости социализма была не аморальность человека и не то, что его якобы испортил капитализм, а то, что в силу невозможности экономического расчета социализм требовал от человека вещей, «диаметрально противоположных его природе». Социализм не только не был системой, желательной в моральном плане: он был вынужден утверждать свою власть посредством насилия, относя при этом свои поражения на счет аморальности человеческой природы. Социалистическая критика «социальной этики капитализма» представляла собой попытку скрыть ту социальную этику, которая привела к насилию и авторитарному правлению.
Если рассматривать социализм с этой точки зрения, то он являлся вовсе не переходом от иррациональной экономики к экономике рациональной и моральной, а лишь разновидностью деструктивизма, которая начинается с посягательства на капитал, а развившись полностью, приводит к моральному распаду общества. По мнению Мизеса, надежда на то, что политическая и социальная система способна работать и считаться моральной, будучи неспособной рационально использовать материальные ресурсы, была бесплодной иллюзией.
Таким образом, «Социализм» можно воспринимать как попытку предотвратить надвигающуюся опасность. Если «Всемогущее правительство» — это анализ того, что уже случилось, то «Социализм» — это проигнорированное пророчество. Точность этого пророчества представляется еще более поразительной в свете того, что нам сегодня известно о реальной жизни в социалистических странах, а также того, что осталось от пророчества Шумпетера о неизбежности перехода от капитализма к демократии и, в конце концов, к социализму.
Иначе говоря, объяснение краха социалистических систем человеческой порочностью убого и неверно. Этот крах неправильно объяснять и неопытностью человеческого рода, который оказался неспособен (или недостоин?) воспринять и воплотить столь «благородный» идеал. Поэтому политическую философию Мизеса и Хайека нельзя похоронить вместе с социализмом на том основании, что сегодня мы якобы имеем дело с принципиально другими проблемами, а их философия была неразрывно связана с критикой социализма. На самом деле теоретические проблемы, которые они изучали, по-прежнему актуальны, и не следует вводить себя в заблуждение, считая, что крах социалистического мифа позволяет начать с чистого листа. Подобная установка означала бы, что на смену мифу о неизбежности социализма пришел миф о неизбежности демократии, воспринимаемой в качестве неизбежной теоретической перспективы политической философии.
Хайек
Когда Хайек готовил сборник наиболее значительных работ о социалистической экономике, опубликованных с начала века, вышедший на английском языке под названием «Коллективистское экономическое планирование» («Collectivist Economic Planning»), то его цель состояла в том, чтобы дать общий обзор этой проблематики. Хайек включил в этот сборник две своих статьи: в качестве предисловия и в качестве заключения. Его задачей было оценить результат более чем тридцатилетнего изучения этого предмета, а также исторический опыт, который привел к глубоким изменениям в подходе к этим темам: к изменениям, итогом которых стал отказ от зачаточных национализаторских поползновений, имевших место сразу после окончания Первой мировой войны. Значение этих двух статей состоит также в том, что они дают возможность ознакомиться с наиболее ранними, но тем не менее зрелыми набросками тезисов, которые позже сформируют ядро размышлений Хайека о философии социальных наук.
Обращение к этим ранним высказываниям существенно для того, чтобы понять природу критики Хайека, которую часто принимали за выражение идеологического несогласия, не учитывая ее по преимуществу эпистемологического характера. На самом деле, как это свойственно Хайеку, перед ним стояло одновременно две задачи. С одной стороны, он рассматривал проблему социалистической экономики с точки зрения истории идей, связывая это явление с распространением сциентистской и историцистской идеологии; с другой — он сформулировал ряд теоретических суждений о методе социальных наук и природе общества.
К 1935 г. у Хайека сформировалось мнение о том, что пришло время рассмотреть возможность «реконструкции общества на рациональных принципах» и сделать это более объективно и научно, чем до тех пор. Этим он надеялся привлечь внимание к тому, «что сознательное регулирование области социального» стало предпочитаться «случайному, на первый взгляд, взаимодействию отдельных людей между собой», чтобы обратиться к вопросу о том, способно ли планирование достичь «желанной цели». Вслед за Менгером и Мизесом Хайек занялся вопросом о том, действительно ли экономическая наука «применима только для проблем капиталистического общества» или же ее законы распространяются на любые экономические системы. Он рассматривал планирование как экономическое измерение глобальной и самоуверенной попытки внести в мир порядок, использовав «приложить разум к организации общества», чтобы «сформировать его сознательно, во всех деталях, в соответствии с человеческими желаниями и общими идеями справедливости».
Постепенно Хайек убедился в том, что Визер, Парето и Бароне уже продемонстрировали возможность создания экономической теории социализма. Он увидел, что кризис классической политической экономии породил желание создать «иную» экономическую науку, но ее создание оказалось чересчур трудоемким. Кроме того, этот кризис не привел бы к столь неблагоприятным результатам, если бы он не созрел в тот момент, когда эмпирицистские методы естественных наук создали почву для ожиданий, что их использование в социальных науках, и только оно, позволит решить проблемы человечества.
Таков был исторический и культурный фон проблемы осуществимости социалистического планирования. Уверенность в том, что «высокая степень планирования может сочетаться с небольшим количеством социализма, а невысокая степень планирования — с большим количеством социализма» подтолкнула Хайека к формулированию ряда утверждений. Первое состояло в том, что планирование развития и распределения богатства «не имеет ничего общего с моральными целями социализма». Второе сводилось к тому, что обсуждение обязательности или необязательности сочетания социализма с планированием менее важно, чем вопрос о том, кто будет определять принципы производства и распределения в плановой экономике. Таким образом, критика Хайека была направлена в первую очередь на тезис о том, что создание одного центрального органа власти — это наилучший способ «решить экономическую проблему распределения ограниченного количества ресурсов между практически бесконечным количеством конкурирующих целей».
Соответственно, для Хайека основная проблема планирования (экономического или социального) была связана с той теорией познания, на которую оно опиралось.
Для Хайека, как и для Мизеса, основным пороком доктрины экономического планирования было то, что она сохраняла теснейшую связь с темами и проблематикой классической политэкономии. Вместо того, чтобы признать, что источником разницы в оценке благ является их редкость по сравнению с возможными целями и что это порождает различные индивидуальные шкалы ценности, теоретики планирования, наоборот, основывали свои теории на существовании «одной последовательно применяемой шкалы ценностей». В итоге некоторые теоретики планирования по ошибке подумали, что решили проблему с помощью расчета полезности, который способен «вписать индивидуальные шкалы полезности в шкалу целей, объективно действующую для общества в целом».
Однако окончание Первой мировой войны и приход к власти социалистических партий послужили стимулом для «новой и решающей фазы» полемики. Верх одержало мнение, что плановую модель военной экономики можно с успехом применить «для постоянного регулирования социалистической экономики». И тогда была опубликована работа Мизеса, которая стала поворотным пунктом в истории этой проблемы. Кроме того, что Мизеса критиковали за употребление выражения «социализм невозможен» (таким образом он выразил мысль о том, что социализм «делает невозможным рациональный расчет»), утверждалось также, что его замечания верны лишь для той конкретной формы социализма, против которой они якобы были обращены. Это привело к возникновению новых теорий планирования, неуязвимых для аргументов Мизеса. В связи с этим Хайек выделяет две тенденции. Представители первой стремились решить проблему, уничтожив возможность свободного выбора благ и рабочих мест; представители второй пытались ввести в плановую экономику элементы конкуренции.
Таким образом, Хайек столкнулся с иными проблемами, чем те, с которыми имел дело Мизес: с первыми реакциями на советский опыт и, прежде всего, с математическими формулировками теории экономического планирования. Критическая оценка последней представляла собой сочетание экономических и гносеологических аргументов. Хайек был намерен показать, что эта теория ложна потому, что невозможно сконцентрировать и теоретическое, и практическое знание в руках центральной власти, способной корректировать цены в зависимости от изменяющейся ситуации. За этими рассуждениями стояла проблема, которую тщетно пытались решить теоретики планирования, а именно предотвращение ситуации, когда «любая мимолетная прихоть потребителя способна полностью опрокинуть все тщательно подготовленные планы». Таким образом, в центре внимания Хайека оказалось соотношение планирования и личной свободы, а также проблема политической структуры, в рамках которой может быть создано коллективистское экономическое планирование.
Эти проблемы, по мнению Хайека, нельзя решить даже в рамках системы «псевдоконкуренции». Такая система, как и социалистические системы планирования, способна привести лишь к снижению экономической эффективности и, следовательно, производительности, что, в свою очередь, порождает определенные политические последствия. Фактор эффективности снова выходит на передний план применительно к критике социалистических систем и сопутствующих им попыток найти «третий путь» между планом и рынком. С точки зрения Хайека, эти лихорадочные поиски третьего пути были симптомом разложения политической философии Запада, скатившейся до уровня «инженерии» с ее представлениями о возможности построения наилучшего социального порядка посредством соединения того, что казалось ей наилучшими свойствами различных политических, экономических и социальных систем.
Критику «конкурентного» решения можно рассматривать и как критику экономического фундамента интервенционизма. Иллюзия совместимости планирования и свободы разбилась о скалу конкурентного решения проблемы планирования. На самом деле даже интервенционизм не предотвращает возможности того, что «в руках безответственного контролера даже социалистическое планирование может превратиться в величайшую тиранию из всех известных человечеству».
В этот период Хайек не ограничивался критикой экономических доктрин социализма и интервенционизма;- его критика распространялась и на их когнитивные предпосылки. Его убежденность в том, что с распространением сциентистской ментальности невозможно бороться исключительно с позиций, которые могут быть неверно истолкованы идеологически, привела его к созданию работ «Экономика и знание», «Факты общественных наук», «Использованиезнания в обществе», «Сциентизм и изучение общества» и « Смысл конкуренции». Эти работы относятся к наиболее значимым для философии социальных наук текстам Хайека и представляют собой фундамент его политической философии. В них он развивал тему ограниченности и уязвимости человеческого знания, его распределения и условий его бытования, иначе говоря, там изложены основания его либерализма и его интерпретации истории социальной философии современности и Новейшего времени [XVIII—XX вв.].
В рамках разработанной им теории Хайек показал, что все усилия теорий планирования напрасны, так как для того, чтобы осуществить «планы, которые одновременно, но независимо друг от друга выработала группа лиц», необходимо, чтобы все эти планы были основаны «на ожидании одного и того же набора внешних событий». Если же оказывается, что индивидуальные ожидания были основаны на противоречащих друг другу прогнозах развития ситуации, то реализация планов становится невозможна. Ключевым элементом в этой ситуации является неопределенность в вопросе понимания «данных», на основании которых разрабатываются планы. Теоретики планирования полагали, что эти «данные» представляют собой «объективные факты, одни и те же для всех людей». Однако это слово имеет противоположный смысл: « „datum» — данный или известный конкретному лицу, о котором идет речь», и это означает, что оценка данных не обязательно всегда одинакова. Соответственно, реакция отдельных людей на то, что планировщик может считать объективными «данными», может существенно отличаться от ожидаемой, что приведет к провалу этого плана. Таким образом, «гипотеза совершенного рынка… означает, что все члены сообщества, хотя и не являются всеведущими в узком смысле слова, как минимум должны автоматически приобретать знания
обо всем, что существенно для принятия ими решений. Возникает впечатление, что «экономический человек», этот скелет в нашем шкафу, которого мы изгнали постом и молитвой, вернулся к нам через заднюю дверь в виде почти-всеведущего индивида».
Таким образом, истинной проблемой планирования и, более того, основной проблемой теоретических социальных наук является проблема разделения знаний или способа, посредством которого «стихийное взаимодействие множества людей, каждый из которых обладает лишь небольшой крупицей знаний, порождает такое положение дел, при котором цены соответствуют издержкам и т.д. и которое могло бы быть создано лишь под сознательным руководством некоего существа, обладающего совокупным знанием всех этих индивидов».
Таким образом, представляется, что экономическое планирование зависит от возможности существования эмпирических обобщений, основанных на механистически понимаемом индивидуальном поведении. По сути это означало, что обобщения строились на основании «данных» социальных наук, рассматривавшихся в качестве реальных объектов, таких же, как данные физического мира. Мысль о том, что эти данные могут быть «псевдоединицами», никогда не посещала планировщиков. При переносе в сферу экономики это породило модели, в которых «план каждого человека основывается на ожиданиях именно таких действий со стороны других лиц, которые эти люди намерены совершит*,, и что все их планы построены на ожидании одного и того же набора внешних событий, так что при определенных условиях ни у кого не будет причин эти планы менять ».
Поиск «общего равновесия», которое привело бы к «совершенному» рынку, в таком контексте опирается на предположение, что «каждое событие немедленно становится известно каждому участнику». Это, в свою очередь, означает, что «все члены сообщества, даже если и не предполагать их всеведущими, по крайней мере должны автоматически узнавать все, что релевантно для их решений». Теоретики экономического и политического планирования совершенно упустили из виду то, что человеческая деятельность может быть связана с такими знаниями, которыми обладают отдельные (а не все) люди, и что этим, в свою очередь, могут определяться субъективные ценности и нежелательные последствия. Аналогичные идеи насчет возможности построения рационального политического и экономического порядка Хайек развивал в статье «Использование знания в обществе». В этой работе Хайек вновь подчеркнул, что главной проблемой для любой теории экономического процесса является поиск «наилучшего способа использования знания, изначально рассеянного среди всего множества людей», и что решение этой проблемы не может сводиться к «ошибочному переносу на общественные явления тех привычных способов мышления, которые мы выработали, имея дело с явлениями природы». Усилия централизованной организации всегда будут тщетными именно потому, что для эффективности одновременно требуется «быстрая адаптация к изменениям конкретных обстоятельств времени и места», а также то, что «принятие окончательных решений следует оставить людям, знакомым с этими обстоятельствами, которым непосредственно известно о происходящих изменениях и о ресурсах, имеющихся прямо под рукой, чтобы на них реагировать». Хайек указал на то, что главной трудностью, ставящей социализм под сомнение, является невозможность достичь полного контроля над явлениями, воздействующими на систему планирования. Это затруднение будет выражаться в потере эффективности и в авторитарной бюрократизации общества. Работы Хайека о природе человеческого знания, предпосылках теоретических социальных наук и происхождении сциентистской ментальности следует рассматривать как основу его политической философии. Именно в них Хайек обращается к полемике о методах и целях теоретической социальной науки, которая развивалась в 1930—1940-е годы. Это была длительная полемика, которая характеризовалась желанием организовать сосуществование людей на научных принципах, а также убежденностью в том, что закат либеральной традиции требует разработки новых политических моделей. В области экономической теории мишенями критики Хайека в этот период были теории планирования и кейнсианские теории. С философско-политической точки зрения целью его критики были тоталитарные доктрины и теоретические идеи ряда мыслителей, в том числе Мангейма, стремившихся создать фундамент такой разновидности социально-политического планирования, которая была бы в состоянии преодолеть предполагаемую ограниченность и недостатки традиционной либеральной политики. В своей работе «Сциентизм и изучение общества», Хайек показал, что эти попытки вытекали из связи радикального эмпиризма и представления об обществе как о рациональной организации, сформулированного Контом, Сен-Симоном и Нейратом. Он стремился ясно обрисовать следствия, которые повлекла за собой вера в то, что общество должно быть организовано согласно требованиям разума. Ведь эта вера трансформировалась в «требование сознательного контроля над развитием самого человеческого разума. Эта дерзновенная идея представляет собой наибольшую крайность из всех, являющихся результатом успехов, достигнутых разумом в деле покорения природы. Она стала характерной чертой современной мысли». Современный этап характеризуется растущим доминированием представления о том, что следует «подчинить все руководящему сверхразуму». Иными словами, стремление к коллективизму, которое «ставит целью подчинение всех сил общества сознательному руководству», симптоматично для состояния здоровья современной научной цивилизации. Хайек писал, что даже благосклонное отношение общества к теории экономического планирования «восходит непосредственно к господству сциентистских представлений», «идеалов, характерных для инженеров». В качестве проявления склада ума инженеров экономическое и политическое планирование в значительной степени было иллюзией, основанной на представлении о том, что разум способен обеспечить более эффективное функционирование общества. Объяснение причин, по которым оно казалось иллюзией, следует искать в следующем наблюдении: если цель состоит в обеспечении того, чтобы система быстро находила наиболее адекватные варианты реакции на постоянно меняющуюся ситуацию, то для того, чтобы реакцию на какое-либо изменение в ситуации можно было превратить в общедоступные данные, требуется не централизованное, а рассеянное знание. Подобно Менгеру Хайек верил в существование и практического, и теоретического знания, и полагал, что с точки зрения функционирования социальной системы важны оба типа знания. Ведь даже если допустить, «что все теоретическое знание может уместиться в головах нескольких экспертов и тем самым стать доступным единой центральной власти», то маловероятно, что то же самое может произойти со «знанием о частностях, о быстро меняющихся обстоятельствах момента и местных условиях, которое никогда не сможет существовать иначе, как будучи рассеянным среди множества людей». Иначе система не сможет работать в соответствии с тем, что было обещано, и не сможет удовлетворить порожденные этим обещанием ожидания, что, в свою очередь, станет причиной ее скатывания к авторитаризму.
Как можно видеть, демонстрация политических последствий неспособности признать факт непреодолимой ограниченности человеческого знания всегда составляла важный элемент идей Хайека. Начиная со статей 1930 годов и вплоть до «Пагубной самонадеянности», он не переставал повторять, что этот путь был «дорогой к рабству». То, что именно эти вопросы стали темой его нобелевской лекции «Претензия знания» , отнюдь не случайно. В ней он в очередной раз обратился к теме разорения в социальных науках, произведенного склонностью обращаться с социальными экономическими явлениями так же, как с объектами естественных наук.
По мнению Хайека, следует отбросить любые представления о том, что применение результатов научного прогресса к социальным наукам сможет обеспечить «формирование общества по нашим запросам». Тому есть два рода причин. Во-первых, такие идеи основаны на ложных гипотезах о природе социальных институтов; во-вторых, последующий провал социальной политики, сформулированной на базе этих гипотез, приводит либо к социальному хаосу, либо к бюрократически-тоталитарному режиму. Из этого следует необходимость умерить ожидания, связываемые с научно-техническим прогрессом. Это нужно не только для того, чтобы предотвратить превращение науки в опасный бред, но и потому, что надежда на то, что наука может решить все проблемы человечества в соответствии с личными желаниями каждого человека, приводит к стиранию грани между разумными и неразумными ожиданиями.
В противоположность тем, кто считал задачей социальных наук планирование политико-экономических систем, Хайек непоколебимо стоял на том, что признание факта существования непреодолимых разумом границ «должно дать тому, кто изучает общество, урок предостережения: не потворствовать пагубному стремлению человека установить контроль над обществом. Такому стремлению, которое не только сделает его тираном для других людей, но и в конечном счете превратит его в разрушителя цивилизации — отнюдь не продукта чьего-то ума, а плода свободных усилий миллионов людей».
Таким образом, Хайек утверждал, что ложная природа предпосылок плановых систем и интервенционистской политики не только препятствовала бы достижению поставленных целей, но имела бы множество иных нежелательных последствий. Это, в свою очередь, привело бы либо к попытке, прибегнув к террору, скрыть катастрофу либо к возникновению таких форм социального конфликта, которые можно было бы контролировать до тех пор, пока производительность экономической системы обеспечивает распределение ресурсов ко всеобщему удовлетворению. И в том и в другом случае катастрофа породила бы политические режимы, которые характеризуются иными формами борьбы и принятия решений, чем те, которые существуют при парламентской демократии. Таким образом, системы, заявляющие о необходимости рациональной и научной реорганизации общества, имеют тенденцию мутировать в тоталитарные режимы из-за невозможности решить проблемы экономического планирования при сохранении личной свободы и тех институциональных структур, которые ее обеспечивают.