Загрузка...Г. КОГЕН
1. Понятие системы философских убеждений приобретает у Канта решающее значение сразу в двух отношениях.
Методически, в построении системы он ищет тот «дух основательности», в качестве «источника» которого «в Германии» превозносит Вольфа (В. S. XXXVI). В системе находит свой образец точность понятийных определений. С другой стороны, он считает «последовательный образ мышления» «величайшей обязанностью философа». Во взаимосвязи понятий и теорем глубина сохраняет свои корни, а чистота — свою «сочность».
Не каждый творчески мыслящий философ решался на построение собственной системы. Платон не смог ее создать из-за своего стиля; его произведения искусства находятся посередине между назидательными стихами его предшественников и архитектоникой его великого ученика. Творчество же Аристотеля едва дошло до нас в своей целостности, так что мы не можем решить, несет ли и стилистически окончательный облик его учения такой отпечаток, который мог бы соответствовать дуалистическому содержанию этого учения. Декарт и Лейбниц до известной переписки с друзьями и противниками не смогли включиться в полемическую борьбу; вряд ли они могли насладиться неторопливым развитием мысли, по меньшей мере, что касается выводов и следствий.
Кант, напротив, с провидческим инстинктом гения приступил к возведению здания своего учения. Его не беспокоили детали этого построения и возможность их последующих улучшений: был бы только завершен критический каркас учения. В триединстве «Критик» заключена система. «Критика чистого разума» является «пропедевтикой», поскольку она есть основоположение метода, метода системы. Когда же это выражение систематического разграничения ошибочно принимали за бессознательное признание слабости, тогда критик всякой метафизики вынужден защищаться и в своей первой «Критике» прокламирует основание и единство своей системы (В. S. 29).
Интерес Канта к системе был обусловлен не только методически и морально; в целом, построения подобной системы требовала его историческая точка зрения, его оценка всех своих предшественников. «Итак, все метафизики торжественно и закономерно освобождены от своих занятий до тех пор, пока они не ответят удовлетворительно на вопрос: как возможны априорные синтетические познания?\’ Все проблемы метафизики в данном вопросе он пожелал наделить ее верительными грамотами и ее основной сущностью. До него метафизика существовала как искусство: с ним она стала наукой.
Но наука повсюду является системой теорем. Следовательно, согласно своей исторической оценке отличительный характер его философии требует систематики проблем. Трансцендентальная философия по своей сути есть систематика. Поскольку в нее входят пограничные понятия идей, этика в своей области не является bonum vacans [бесполезным благом]. И эстетика методически не является безразличной и лишней ни для телеологии природы, ни для морального учения о цели, она также закрепила за собой прочное место в членении завершенных единств, которые «стремятся к умопостигаемости». Методическое единство всех основных критических понятий, категорий и идей требует для их выражения системы.
Не случайно последователи Канта выполняют его основное требование по совершенствованию системы; о таковом заявляют Фихте и Шеллинг. Если мы принимаем и изучаем кантовскую систему в качестве методического основания философствования, то мы должны познать правомерность и необходимость главных понятий философствования, отвергнув то, что предлагалось Кантом в качестве философии и в качестве системы. Поэтому сейчас в критической системе мы хотим ориентироваться на основные методические понятия.
2. Уже слово «критика» определяет методическое отличие от всех ранних систем.
Критика не есть исследование познавательных возможностей — это, вероятно, могло бы быть воспринято и как психология — но, объективно, есть исследование науки, чистого разума как чистой науки. Философия является не «доктриной», но критикой; она не сама порождает науку о предметах природы, но учит вскрывать заблуждения, и делает то, без чего была бы невозможна никакая наука: позитивно определять «горизонт» познания. Через то, что философия, таким образом, отказывается от претензии на доктрину, она заслуживает права называться «цензурой», одновременно реализуя в качестве проверяющей инстанции понятие «возможность опыта».
Благодаря тому, что критика сдержанно относится к содержанию опыта, благодаря тому, что она делается предпосылкой своего образования, что философия как таковая порождает и формулирует особые законы и особое содержание опыта несамостоятельно, благодаря тому, что критика предпосылает факт науки, с которым связана действительность, вытекает следующее предположение: критика приобретает позитивное значение для ценности и содержания опыта.
Соотношение математики и философии особенно с XVII столетия является спорным; то, что последняя как-то взаимодействует с первой чувствуется повсюду; но неясно, как это происходит и как это следует мыслить. Название главного произведения Ньютона обнаруживает эту неясность, которая в посмертно опубликованном кантовском опусе о «Переходе» порицается. Но и в «Критике» присутствует мысль, что математика и философия должны быть взаимосвязаны, чтобы создать науку о природе; в наследии Канта эта тема варьируется в повторяющихся рассуждениях и указаниях. Значение синтетических основоположений для опыта состоит в том, что в них в определении соотношения между философией и наукой критика становится позитивной.
Таким образом, критика означает, прежде всего предупреждение: не следует ставить философию на одну плоскость с математикой или естествознанием. Философия не может производить вещи, или, как гласит заимствованное из математики выражение, их «конструировать», но прежде всего она их осмысляет и проверяет то, как конструируются объекты и законы математического опыта. Это предупреждение одновременно содержит в себе и понимание, и утешение: математическое естествознание не покоится лишь на математике и опыте, оно является и самостоятельной частью философии. Критика рекомендует познавать и исследовать эту часть, и философ, идущий таким путем, всей душой ощущает дух в объекте своей критики.
Позитивное содержание критики имеет решающее значение, в первую очередь для задачи и характера системы. Сборник предписаний и предупреждений мы не смогли бы назвать системой. Но и правила, в том виде, как они составлены Декартом, не могут быть содержанием системы. Если мы, напротив, признаем, что математическое естествознание нуждается в предпосылке субстанциального мышления, и что оно достигло бы подобного через критику, то критика благодаря такому научному содержанию была бы в состоянии выполнить задачу системы. Поскольку теперь субстанциальное мышление есть ее собственная теорема, а собрание таких теорем придает философии как критике характер системы.
Ядром критической системы является критика. Критический идеализм в понятии опыта объединяет идеализм и реализм. Критика раскрывает основные понятия, которые реализм как наука заимствует у философии, и она, с другой стороны, показывает идеализму, что он нуждается прежде всего в опыте, при помощи которого он может и должен стать плодотворным. Математическое естествознание является тем реальным и объективным, которое, в первую очередь может быть предметом идеализма. Идеализму следует добиваться единства с эмпирическим реализмом. Признание разума в науке — это первый признак настоящего идеалиста. Кто, согласно басне о собаке и луне, мелочно придерживается факта и рабочей области науки, тот избегает поприща критического идеалиста.
И для включения этики в систему идеализма критика является решающей. Хотя нет такой науки о моральных проблемах, которая была бы равнозначна факту математического естествознания, но методическая аналогия состоит все-таки в том, что этику не полагается верить в возможность порождения нравственного закона в его содержании, он в состоянии определить только формулу закона. Конечно, его задача, по меньшей мере, в овладении проблемой здесь сложнее, чем в математическом естествознании: но критикой в негативном и позитивном смыслах должен довольствоваться и этик. В фактах культуры, которые разгадывают или раскрывают нравственный закон, этик открывает его формулу и ценность.
И по отношению к последней составляющей системы, а именно, по отношению к эстетике, критика дает, как в позитивном, так и в негативном смысле, то, что необходимо философу при открытии эстетического закона. Он не может, в отличие от эстетического гения, установить правило и закон прекрасного, но в силах дать знания о произведениях искусства и об отношении особого эстетического интереса к наивной простоте природы, на которой покоится эта преданность к милой привлекательности «целесообразности без цели», которую мы можем понять и зафиксировать в понятиях. Философски открывать или изобретать следует не закон прекрасного в его исторических проявлениях, а то, в чем он мог бы состоять и заключаться. Даже критика вкуса состоит позитивно в доказательстве тех понятийных элементов, о которых в проблеме прекрасного художник может лишь догадываться.
3. Среди кантианцев представлением об отношении философии к математическому естествознанию занимался, главным образом Якоб Фридрих Фриз, частично и Иоганн Фридрих Гербарт. И это — великая заслуга обоих, они продолжили ту традицию, которой сами же дали толчок и в рамках которой работали. В то время как субъективные идеалисты стремятся создать науку для выполнения своих огромных задач, отвергая связь критики с доктриной, для любого ученого-реалиста прежде всего существует незыблемое математическое естествознание, с которым могла бы иметь отношение философия. Выводы о том, как связаны философия и математическое естествознание, у тех и у других отсутствуют, как бы они и ни расходились в частностях. Психологические интересы настраивают преисполненных обширными знаниями мыслителей на простую задачу критики. Вместо того чтобы обнаружить собственную ценность философии в открытии и проверке тех мотивов, которыми обладает наука и которыми она оперирует, вместо того чтобы, следовательно, придерживаться наличия науки и исследовать ее условия, они исходят из того, что проектируют картины душевных процессов в познании, ищут в них самостоятельность философской работы и вновь наполняют метафизику собственными измышлениями, вместо того, чтобы целомудренно принять основания науки, и в их критической характеристике подтвердить производящее содействие метафизики. Но признавая, по меньшей мере, самостоятельное значение науки, они не находят все же связи науки и философской работы. У них отсутствует понятие критики как критического метода. Этот метод является трансцендентальным.
4. Понятие трансцендентального метода реализуется в различении трансцендентального и метафизического априори.
Убеждение в том, что философия обладает априорным богатством понятий и знаний, было настолько сильно у ряда смелых самостоятельных мыслителей, что они упустили точный смысл априори, который определил трансцендентальное ограничение. И все же было бы несправедливо в отношении Фихте считать при его ненаучной смелости, что для него различие между априори и апостериори было временным и, вообще, относительным. Это не только справедливо — не приписывать Фихте подобной поверхностности — так как он выше благодаря своему глубокому обоснованию последних условий мышления в любом сознании; это помогает нашему пониманию критико-систематического метода, так как, становясь на позицию метафизического априориста, мы дистанцируемся от трансцендентального априори. «Это никакая не душа, -говорит Фихте иронически в «Анналах философского тона», — и ничего нет в душе до опыта. Если рассмотреть этот вид открытого, то все, что имеется для него, а также он сам, возможно только в опыте (апостериори). Если же рассмотреть то, что является необходимо обоснованным по сути, то таковым является априори».
Так четко обосновал свою позицию Фихте по поводу объективной ценности априори; и тем не менее он не смог избежать заблуждения, считая «общий опыт в качестве условия самосознания». Основание для подобного, чреватого последствиями, ошибочного утверждения находится в том, что априори — как бы глубоко он его ни пытался постигнуть в деятельности сознания, в любой объективности исходящих от Я установлений — он смог определить только в метафизическом смысле как основание духа, как главное условие самосознания. И чем более он старался определить Я как чистое, и чем дальше он при этом отдалялся от личного Я, тем более он заслуживает упрека, выдвинутого еще Гегелем, в том, что он «идет от чистого Я к эмпирическому» .
5. Это метафизическое восприятие априори, которое обосновывало априори в сознании, оставалось определяющим и для сторонников, и для противников. Метафизическим априори дорожат противники, считая его наиболее сильным положением у Канта. Подобную точку зрения разделяют не только идеалисты, но также Фриз и Гербарт, как и Шопенгауэр, который воспринимает пространство как способ априорного умственного аффицирования. Характерными в этой связи являются шутливые возражения Лотце: он сравнивает «теоретико-познавательные исследования» с «затачиванием ножа» с одной стороны, что было бы бессмысленным, «если им не намереваются ничего резать», а также — со «звучанием инструментов перед началом концерта». Это суждение, казалось бы, противоречит другому; настройка инструментов с готовностью включается в критическую философию, если бы здесь же не говорилось: «Я знаю, сколь неслыханно мое мнение ввиду направленности нашего времени; однако я не мог избавиться от ощущения, что стремления тех, кто надеется найти основание метафизики в психологическом расчленении нашего процесса познания, внутренне нездоровы». По словам Лотце, он отвергает только такие теоретико-познавательные исследования, которые состоят в «психологических расчленениях нашего процесса познания» и приводят, в действительности, к основной ошибке наши логические справочники. Зигварт также считает, что логические решения зависят от «теории образования представления».
Но в самом ли деле «не намереваются ничего резать», если познавательно критически затачивают нож? То, что мы намереваемся резать, есть не что иное, как наука в своих основных понятиях и предпосылках. Тем, что мы их открываем и упорядочиваем, мы подтверждаем трансцендентальную ценность априорных условий и демонстрируем, что занимаемся критической философией по трансцендентальному методу. При этом, разумеется, у нас нет задачи антиципировать методы науки, но, скорее, их подтвердить.
Лотце, напротив, путает историю философии с историей наук, когда утверждает: «В действительности, история науки учит, что у тех, кто ориентировался на разрешение проблем, между делом (!) возникала догадка о применяемых вспомогательных средствах и о границах их полезности; пристрастное занятие теорией познания, напротив, очень редко приводило к объективной пользе и отнюдь не само по себе порождало методы, бесплодной демонстрацией которых оно занималось». Нет ничего более несправедливого в объективном и историческом смысле, чем этот упрек, в силу чего он, скорее, становится рекомендацией для любой теории. Методы наука может найти сама, но в этом поиске философия имманентна познанию науки. Поэтому если критике достается скромная задача проверить на деле те первоначала, что присутствовали бы в науке и философии, то это не означает дополнительную каторжную работу, которую якобы должна выполнять трансцендентальная философия. Это, по сути, есть проверка и прояснение первоначальной причастности к созданию науки. То, что инертная мысль явилась бы методом для открытия случайного закона, нельзя приписать ни одной из философий; но критическая философия оценивает вклад, который вносит та или иная мысль в целое научного познания.
Тем не менее Кант охарактеризовал свой метод, не только сравнивая его с коперниковским, как индуктивную проверку наличных оснований, но и как метод, «похожий на эксперименты химиков» (в предисловии ко второму изданию «Критики»). Как явствует из вышеизложенного, эта редукция доказывает позитивную и первоначально активную составляющую философии. Следующим этапом будет рассмотрение, как трансцендентальный метод, являющийся открытием и легитимацией априори благодаря своей значимости для науки, подходит системе, и ее практическим и теоретическим звеньям.
Рассматривая метафизическое априори в качестве подготовки трансцендентального, мы воздерживаемся от неметодического выделения признаков и составных частей так называемой «организации духа», т.е. не ставим психологию под метафизические знамена, которые могли бы препятствовать процессу психологического генезиса и пониманию условий познания. Мы считаем, в конце концов, априорными не «элементы сознания», но фундамент познания, а с ним — и фундамент научного сознания. Если, например, причинность не считается в антропологическом смысле априорной, то и рефлексы не могут с ней конкурировать.
Точно так же определенное душевное чувство, например, чувство сострадания или мести, не выступает для нас в качестве морального априори; не основное свойство нашего чувствования хотим мы представить в качестве морального, но мы ищем как априори этики, разумеется, то, что в образе закона и исключительно как такового может конституироваться для нравственной культуры.
И суть априори вкуса мы не ищем в духе, но ищем то, что могло бы и должно быть рассматриваемым в качестве закономерности на этом скользком пути. Это — единственное, что мы ищем как эстетическое априори, оно безразлично к нашему состоянию сознания, когда мы делаем это общее определение наших представлений. Кто нацелен на то, чтобы открыть моральный смысл или основные эстетические возможности, методически столкнется с моральной статистикой и с индукцией вкуса. Это столкновение воображаемое, так как упускается из виду тенденция априоризма, именно к ней тяготеет процесс определения тех моментов, на которых покоилась бы значимость познания, нравственного закона и объективного суждения о прекрасном. Согласно вышесказанному, изменяется значение понятий, которое трансцендентальный метод выделяет как искомое априори.
6. Носители априори в кантовской теории — пространство и время, как и категории, их следует понимать в качестве методов, а не в качестве духовных форм.
Это восприятие является следствием трансцендентального метода, трансцендентального априори. Априори означает, в трансцендентальном смысле, только познавательную ценность, но реализуется и подтверждается она научным способом. Поэтому различаются как методы основные виды априори — вид созерцания и вид мышления. А именно, метод чистого созерцания означает метод математики, а метод мышления -метод механики.
Что же касается пространства, то оно так же мало означает пространственность, как и время — временность. Пространство априори не является физическим или, точнее, геометрическим, оно лишь процесс производства и оформления последнего. Это означает, что пространство является чистым созерцанием. И как таковое оно означает метод изобретения прямой линии или конуса, которые, как известно, не могут быть просто считаны с rerum natura [природы вещей]. Масса книг, написанных против того, что пространство является априори, хотя противники не могут и не должны отрицать то, что мы и впредь можем пользоваться геометрией для установления вещи, — эта масса может служить неоценимым материалом для исторической комедии философских заблуждений. При этом не должно оспариваться то, что история проблемы свои подготовительные моменты имеет и у Канта и, следовательно, с такой, более личностной, точки зрения находит свое объяснение. Но сейчас речь идет о существе дела и его побуждающих и определяющих мотивах.
Однако с помощью лишь геометрии и чистой математики — поскольку то, что может выполнить пространство для геометрии, может также выполнить время для арифметики — мы не можем образовать физику; для нее требуется еще и механика. В этом могут помочь категории. Категории субстанции, причинности, величины согласно обоим ее видам, все они обозначают и определяют методы. Понятие интенсивной величины представляет метод, который, как таковой, преимущественным образом обозначается как инфинитезимальный метод. Поэтому нужно спорить не о том, является ли понятие интенсивной величины «родовым понятием», или может ли хватить, при экономном распределении, только этих основных понятий, спор должен идти о том, возможно ли исключение некоторых, задействованных в каждой категории, методов и направлений процесса познания.
Понятие чистого мышления, представленное категориями, должно постигаться точнее. Говоря о «формах мышления», мы подразумеваем не просто мышление, но мышление, задействованное в механике, включая то мышление, которое наряду с методами созерцания используется и в чистой математике. Находясь на этой исходной позиции, можно обсудить вопрос о значении цели. Можно и нужно, конечно, мыслить цель, и в любом случае уже должен мыслиться организм; но эти важнейшие понятия не являются основными понятиями, не являются «формами мышления». Они представляют скорее те условия, которые должны подходить к математическим конструирующим условиям, если должны возникнуть предметы математического естествознания. Формы мышления являются механическими добавлениями математических форм созерцания, как заложенные в математической конструкции к тем негативным условиям. Таким образом, мыслеформы как формы созерцания являются не материальными или духовными по своей природе, а методами, средствами и путями, с помощью которых реализуется понятие «предмет».
7. Как чистое созерцание трактовал значение формы Фридрих Апельт и выразил его в прекрасных и точных словах: ‘Ты поймешь из того, что я здесь сказал, как вся судьба для того, кто пытается проникнуть в святая святых философии, заключена в том, что он учится правильно понимать сущность чистого созерцания, великого открытия Канта. Предметами чистого созерцания в совокупности человеческого познания вновь являются лишь формы предметов. Представление треугольника, например, является предметом чистого созерцания, но в целом процесса познания он является только формой предмета, а именно такого, который имеет три угла». Но форма всегда оставалась, хотя и признанной в качестве «закона», основной формой «чувственного разума», поэтому чистое созерцание могло быть обозначено Апельтом как «героическая абстракция», как «покров Исиды”. В то же время эта форма является элементарным способом деятельности науки, с которой началась теоретическая культура.
Апельт, как мы видим, пренебрег точкой зрения, включающей категории, так как обратился к антропологической интерпретации своей «основной спекулятивной формы» и прошел мимо определения категорий как механико-математических методов, несмотря на то что именно он признавал их применение. Но он принимает понятие трансцендентального в метафизическом смысле: «Кант называет «трансцендентальным» именно то что содержит основание возможности представления априори». Поэтому, согласно Апельту, он губит, исходя из категорий, свое лучшее воззрение на пространство. Пространство, осмысленное как представление априори, он вновь располагает «за основными геометрическими понятиями и аксиомами в качестве их источника» и, таким образом, «первоначальное, непосредственное основное представление чистого разума должно также находиться здесь, за этими необходимыми понятиями чистого разума или категориями в качестве их основы». Эта основная спекулятивная форма является «темным пространством»; формы суждения образуют для него «отверстия», «трубопровод», а категории являются «звездной картинкой», или «туманным облаком», геометрическое выражение является рисунком. И эта основная спекулятивная форма остается у Канта не раскрытой.
8. Далее следует пункт, где нужно отметить попытки, которые последователи Канта (последователи-идеалисты) превратили в свое основное предприятие, хотя сам философ их настойчиво отвергал. Если созерцание является самостоятельным методом и в той же мере мышлением, то следует определить начало, в котором «интеллектуальное созерцание» их нивелирует и тем самым упраздняет одно из них. В интеллектуальном созерцании Фихте, как и Шеллинг, не видят возможностей для идеализации реального и для реализации идеального. Если интеллектуальное созерцание можно оценить объективно, то это — его достоинство, нежели недостаток. Одно дело — изображение общих сил, которые заключены в духе, в отличие от мира вещей, и совсем другое дело — осветить методы и выделить ценность каждого из них; использование этих методов связано с теми общими силами, поскольку они не только именуют реальное, но и хотят определить его научное своеобразие.
Гегель поэтому так заносчиво насмехается над словами — «интеллектуальное созерцание», называя их не иначе как «вдохновением» и при этом «убогим средством», потому что он сознательно в своем «понятии” имеет дело с методически полноценным, научно определенным и систематически плодотворным, чтобы выполнить цель, которая у него с его «понятием» общая: не только закрепить реальное в идеальном, но и преодолеть дифференцированность обоих.
Для изображения идеального в реальном каждый идеалист использует другое субъективное средство, которое с опаской было отмечено еще Кантом:»способность воображения». У Канта эта «субъективная» возможность была средством для установления равенства между синтезом рассудка и многообразием созерцания, для объединения многообразного в единство синтеза. У последователей Канта, приверженцев мнимой суверенности и самостоятельности, которые полноту кантовских мотивов, скорее, сужают и затем видоизменяют в богатой вариациями монотонности, у них -виртуозов способности воображения — она становится удобным локомотивом, который переводит natura naturans [природу творящую] в natura naturata [природу порожденную]. Но где тот научный метод, оправдавший бы себя в качестве способности воображения, которая в дальнейшем могла бы стать и источником поэзии?
9. Если, напротив, формы априори мыслятся как методы, то они как таковые становятся полезными и необходимыми не только для науки, но также для этики и эстетики. И хотя нравственный закон не может быть найден этиками, он может быть открыт в качестве закона согласно своей форме. А чтобы ничто фальшивое не вводило бы нас в заблуждение — нескромная теология или умная не по годам история с их школьной премудростью — этик нуждается в методе априори и для формулирования нравственного закона. Ни эмпирическое содержание культурных богатств, ни непроверенное содержание литературных не должны служить этику путеводной звездой, а лишь ориентация на метод, согласно которому законы везде могут быть установлены. Этот метод нуждался в различении не содержания и формы, но материи и формы, так как форма является законом содержания, в том числе и морального. Метод, устанавливающийся в форме закона, освобождает от предрассудков, в которые материя впутывает культурную ткань законов.
Таким же образом использование формы становится полезным для эстетического законодательства. Спор de gustibus [о вкусах] уже давно был бы переведен в другое русло, если бы хотели иметь представление о методе, согласно которому следовало бы определять априори вкуса, в котором только и мог бы состоять эстетический закон. Ни в поэзии, ни в музыке не предопределено определенное содержание прекрасного, но насколько возможно, чтобы эстетический закон при смене культурных эпох занял место рядом с этическим, — это вопрос методический; и, исходя из него, позволительно определить априори в качестве метода для оценки всего прекрасного.
Формы, осмысленные как методы, делают возможным единство системы из ее отдельных звеньев; в теоретической области они определяют также требуемое ей единство. Если должно возникнуть «единство опыта», то методы должны быть взаимосвязанными, при этом оставаясь в качестве отдельных методов. Это значение единения априорных методов следует в дальнейшем иметь в виду.
10. Единство сознания не является ни единством категорий, ни единством созерцаний, но в качестве единства синтеза многообразия созерцания оно является связью обоих этих методов. И так как те находят свое выражение в «синтетических основоположениях», то единство сознания является единством основоположений.
Уже первые кантианцы почувствовали необходимость основоположения, но несправедливо по отношению к ним считать их формальное представление о единстве сознания в качестве основной движущей силы. У Рейнгольда «основоположение сознания» обладает лишь метафизически-психологической природой, и даже когда Бек выделяет трансцендентальное, ему не удается объективно описать единство сознания, которое обосновывается только в единстве основоположения. У него центр тяжести остается в «самосознании», которое Фихте, расширив кантовское выражение «всеобщего самосознания», делает «корнем» и достаточным «источником» для любого содержания опыта.
Фихте предложил всем последователям, не исключая и Гербарта, программу, и он был услышан повсюду. Но согласно взгляду Фихте на творческое продуктивное Я для любого не-Я объективного мира, Кант стал бы онемеченным Декартом, а единство сознания — лишь монадологическим выражением cogito. Напротив, Кант говорит: «»Я мыслю» должно сопровождать все мои представления». Представления должны присутствовать, но недостаточно, чтобы они сводились к А в положении А = А, которое, существует, скорее всего, только в Я. Из «я мыслю», следовательно, произошло сознание, которое включает в себя и имеет в основе «я чувствую», «я воспринимаю».
Правда, ни Фихте, ни его ученикам недостает здравого человеческого рассудка, чтобы спровоцировать несправедливость ощущения; в то же время как они это делают, они всегда впадают в картезианство мышления и для них становится невозможным ни выделить, ни объединить различные притязания научного сознания как такового. До тех пор пока единство сознания будет мыслиться только личностно, оно не сможет объективно раскрыть содержание опыта, и тогда неизбежен произвол и поверхностный субъективизм. Не помогает в этом случае и ссылка на чистое Я, и отделение его от эмпирического; остается, как говорит Гегель о Канте и Фихте, «психологический идеализм».
Научно зафиксированная объективность требует единства сознания только в значении единства основоположений, таким образом здесь не может больше скрываться ничего личностного, ничего психологического. Основоположения являются фундаментом естественных законов, «всеобщими естественными законами». Естественные законы объективируются в силы, а в силах объективируются предметы природы. Таким образом, основоположения являются фундаментом вещей. Так как методы принадлежат законам, основоположения требуют в качестве своих методических условий методы созерцания и методы мышления; говоря конкретно, методы многообразного и синтетических единств. Осмысленные в качестве элементов основоположений, они не могут быть в дальнейшем представлены как субъективные факторы, напротив, в них обосновывается объективный характер основоположений, ценность всеобщих естественных законов для конституирования объектов.
11. Эти основоположения требуют «высшего основоположения», т.е. основоположения единства сознания. Именно личностное понимание единства сознания и объясняло эту необходимость. Эти основоположения сосуществуют так долго, что можно задаться вопросом, зачем их так много: отчего нельзя сформировать такие, которые бы описывали любое особое содержание опыта? Фихте достаточно смело приписал любому исследованию собственное содержание и собственные методы. Напротив, «синтетические основоположения» должны считаться только фундаментальными методами, одновременно быть лишь формально объективными. В них заложены только те всеобщие предпосылки, в которых нуждается механико-математическое исследование. «Особые природные законы» имеют в них свою последнюю основу, но ни в коем случае не их угадываемое выражение.
Высшее основоположение единства сознания как «единство основоположений» делает отчетливым различие между научным содержанием опыта и его конкретным содержанием. Дело в том, что все основоположения возникают из этого единства, которое не является созданным, а лишь идеальным единством закона: то, что у нас должны быть законы, поскольку мы хотим иметь науку, — эти простые истины означают единство сознания. Тому, что мы должны обладать законом субстанции и законом причинности, поскольку мы хотим обладать математическим естествознанием, учит трансцендентальная дедукция, которая коренится в требовании: производи законы! Это требование является единством, из которого возникают законы. Это единство обосновывает идеалистический характер единства сознания, как единства основоположений. Единство является следствием всех единств законов и последним источником, из которого они созданы.
Согласно этому положению, в единстве сознания находятся только всеобщие естественные законы, на которых покоится математическое естествознание. Так, общая механика не предопределяет «особые» законы звука, электричества, если они с ней не связаны. Таким образом, всеобщие естественные законы обладают единством, на котором покоится научный опыт, исходя из которых, он может расширить свое содержание, но не может, с другой стороны, углубить свою основу, так как она — в самом формулировании всеобщих законов. Единство сознания предостерегает от фальшивого априоризма, который путает особенное содержание опыта с его всеобщим установлением.
12. Но следует подчеркнуть, что единство сознания у Канта может отвечать только за синтетические основоположения, но не включает в себя моральное или эстетическое априори. Прежде всего для него было необходимо конституировать единство опыта как единство математического естествознания, чтобы в нем обрести норму для всех других видов научной достоверности и обрести ценность объективного познания. Единство сознания как единство основоположений достигает апогея в утверждении: «Условия возможности опыта одновременно суть условия возможности предметов опыта». Поэтому критический идеализм един с идеализмом эмпирическим, а скорее, с научным реализмом. Критический идеализм в теории стремится — и в этом ему нет равных — обосновать реальность, конституировать «предметы опыта».
Необходимы все синтетические основоположения. Для этой цели — конституирования предметов — ни одно не обладает преимуществом перед другими; лишь методически одно из них могло бы содержать в себе все вопросы и трудности in nuce [в самом сжатом виде]. Речь идет об основоположении, обозначенном как «постулат действительности», которое апеллирует к ощущению, в связи с ним определяет действительное, и следовательно, делает кажущееся субъективное основание опорой действительности.
13. Основоположение антиципаций связывает реальность и ощущение в основоположение интенсивной или производящей величины.
Среди всех средств сознания ощущение является самым неописуемым, двусмысленным и одновременно самым не опровергаемым, соответствующим объективности и ее выражающим. Поэтому оно является фундаментом сенсуализма и камнем преткновения для идеализма. В кантовском представлении разработан только план отношения ощущения к мышлению и в меньшей степени — отношения ощущения к чистому созерцанию. Тем не менее чистое созерцание может получить объективное значение не только для математики, но и для математического естествознания «только через эмпирическое созерцание, где оно является лишь формой». Но в таком случае эмпирическому созерцанию вновь является темный факт ощущения со своей объективной противоположностью — аффицирующей вещью, и тогда кажется, что идеализм, который так смело начинался с чистого созерцания, в итоге вновь оказывается догматическим реализмом. Одним словом, кажется, что трансцендентальный метод терпит неудачу с ощущением.
Это была точка зрения, которая, как это видно, окрыляла субъективный идеализм. Обращает на себя внимание здоровое тщеславие Фихте в отличие от реалистических предрассудков несамостоятельных кантианцев, особенно Рейнгольда. Это придало ему смелость вносить добавления в идеализм Канта. Несмотря на то что смог понять его только наполовину, он, тем не менее, внес поправки в само основание кантовского идеализма. Необходимо было, как решил Фихте с систематической строгостью, не оставлять ничего, что не содержалось бы в сознании и через сознание не могло бы быть описано, говоря иначе — нет никаких вещей, их должны устанавливать законы сознания. Но тогда с двух сторон возникают возражения, направленные против наукоунения.
14. Поначалу Шеллинг и Гегель не были удовлетворены тем, что реальность могла бы быть упрочена такими неопределенными и простыми «фокусами». Поэтому науко-учением для них была философия «рефлексии» или «субъективности». Реальное должно было обосновываться в идеальном глубже и крепче. Так, из суждения о нехватке достаточной объективности в основоположении Я возникла тенденция философии тождества. Самые откровенные и сильные положения в обоих учениях следует понимать, исходя их данного суждения. Таким образом, установление реального происходило, преимущественно, согласно собственным словам Фихте, «в себе» и «для себя«, а тождество абсолютного с «абсолютным процессом познания» должно было, в конце концов, изменить эту фатальную проблему.
Но, с другой стороны, для здравомыслящих исследователей, согласно этим рассуждениям, устанавливался такой жесткий, начинающийся с Фихте, экстравагантный субъективизм, который ошибочно полагал не только возможным и позволительным, но и необходимым выведение всего отдельного содержания опыта, «воздуха и воды» из самосознания. Они увидели беду в том, что задача философии может быть так неверно истолкована, и большинство двинулось назад к Канту, который якобы «запечатал источник опыта», являясь тем исследователем, который лаконично изрек: «Мое предназначение — плодотворный пафос опыта». И тут возникло ощущение и установило дедукциям из самосознания их границы.
15. Таким образом, ощущение оказалось совершенно исключенным из чистого трансцендентального аппарата. Ведь недостаточно просто констатировать: ощущения велики или должны быть заданы или ощущения действительны. Данность, трансцендентально понимаемая, не может означать и определять ничего более как только отношение сознания к своему содержанию. А вот почему эта данность имеет место, для чего должна быть воспринята, как раз это и является проблемой ощущения. Ощущения не являются ни действительными, ни самим действительным; действительное является темой синтетического основоположения, а действительность или существование отличаются от ощущения, и все они между собой различны по субстанции.
Ощущение не является действительным, но является его знаком, и не просто заявленным, но и призванным к притязанию, так как ощущение сообщает об энергии данного, которая путем чистого созерцания еще недостаточно выражена. Данное чистого созерцания может обеспечить только подготовительную работу внутри математики. Переход к физике требует ощущения, которое заявляет о связи с внешним миром, отражающимся в ощущении. И к такому аффицирующему, т.е. помысленному как аффицирующий миру вещей мы приходим в физике; ощущение извещает об этих вещах.
Но это сообщение о вещах есть только притязание, которое устанавливает знак ощущения. Как может быть оправдано это притязание? Это тот глобальный вопрос, который сталкивает идеализм и реализм, несмотря на их общие потребности в реальных вещах. Ощущение утрачивает свое право, оно является только словом и как понятие — только знаком. Право на обоснование «аффицирующего» реального должно быть сообщено трансцендентально, выделено в основоположении. До тех пор пока это самое узкое значение реального, как того требует ощущение, трансцендентально не гарантировано, до тех пор не будет осуществлено единство идеализма и реализма в силу трансцендентального метода. Предпосылка действительных вещей, за которую «отвечает» ощущение, должна быть, безусловно, определена трансцендентальным языком.
Никак иначе, как в связи с «возможностью опыта» сообщенное ощущением значение вещей не может быть доказано или описано. Поскольку природу мы знаем только в качестве естествознания, предметы — только в качестве «предметов опыта», и естествознание познаем как гарантию природы, опыт — как источник предметов, то и реальное, которое мы ищем в качестве «предмета ощущения», может быть, и этого вполне достаточно, узаконено только в основоположении, которое, в этом случае, означает возможность опыта. Этим значением обладает основоположение интенсивной величины.
16. Можно было бы спросить, что может создать реальное ощущение вместе с величиной? Этот вопрос выводит на понятие интенсивного, в котором осуществляется категория реальности.
Во-первых, следует принять во внимание то, что реальность выделяется и делается значимой в качестве категории. Механико-математическая форма мышления — это та форма, которую мы можем назвать реальностью. Это определение означает прежде всего негативное. Установку, которой орудуют субъективные идеалисты, определенно следует сделать проблемой и рассмотреть. Реальность, которая является незаменимым требованием познания, должна фиксироваться в качестве научного требования. Фабула спонтанного, самотворящего проявления реального должна быть переведена на научный язык его методического производства. Такая точность присуща реальности как категория. Она устанавливает единство, которое, в отличие от экстенсивной величины в общей геометрии, не является единством множеств а, а считается первым, производящим.
Это единство мышления реальности, которое противопоставляется любому чувственному многообразию в качестве основного пункта реального, для того чтобы стать основоположением, связывается с основным чувственным условием времени, и тем самым достигает полноты такого основоположения, которое позволяет возникнуть новому виду величины. Смысл интенсивной величины состоит в том, что она представляет основу и первоначало экстенсивной, позволяя последней самопорождаться, так, что в ней реальное может быть передано в такое научное снаряжение физики, которое во внутренней связи с предпосылками механики выполняет инфинитезималъное исчисление.
В производящей величине, возникающей в бесконечно-малом, являющейся законами движения материальных точек, мы можем познать то реальное, которое научным образом рассматриваем в ощущении; или которое, ощущением заявленное, становится доступно научному определению. Более глубокой и чистой реальности в сокровеннейших основах научного сознания нет.
Эта интенсивная величина реального, имеющая преимущество перед другими основоположениями, может определить единство сознания, в соединении с экстенсивной числовой величиной она является фундаментом как новой математики, так и физики в качестве важнейшего инструмента для любого научного конституирования объективности. Так основоположение реальной величины определено как фундамент реального объекта.
17. В этом моменте единство идеализма и реализма в критической системе становится особенно очевидным. Реализм научен, в исчислении с бесконечно-малым он пользуется интенсивной величиной и признает тем самым критический идеализм. В противном случае, идеализм, который фантазирует под покровом Майи и путает поэзию с философией, является «мечтательным».
Или, в противном случае, и реализм является поверхностным, не осознающим своих оснований и не способным определить свои философские возможности. Такова судьба позитивизма и любой другой, так называемой философии действительности, которые все вместе не знают, что они вводят в систему загадочное слово. Что есть действительное? Что есть позитивное? Это вопрос, на который философия должна дать ответ. Поэтому упомянутые философии действительности могли бы поставить знак вопроса и в своем названии. Однако не следует вводить в название слово, которое присутствует в учении; право на действительное и позитивное предъявляют все, серьезно занимающиеся философией. Методы необходимо выделить как отличительное, а не как нечто с epitheton ornans [украшающим эпитетом] «научный», так как любая истинная философия стремится быть научной. Это и отпугнуло Канта от «наукоучения».
В обосновании претензии ощущения, выражаясь трансцендентальным языком, его ценности, критический идеалист реализует истинное единство идеализма и реализма, к которому в немалой степени стремился и Беркли, не говоря уже о Платоне. Критический метод делает возможным и осуществляет только то, что до его применения планировал и к чему стремился каждый настоящий идеалист. В той же степени это единство как самое сокровенное, самое главное устремление превозносили и самые отчаянные идеалисты.
18. Поучительную позицию в отношении этого основного понятия занимает Гербарт, который вынужден был с ним столкнуться в качестве реставратора монадологической метафизики. Ученику Фихте ясна, прежде всего, основная мысль идеализма: «Мы полностью включены в наши понятия, и именно потому, что мы существуем таким образом, понятия определяют реальную природу вещей. Кто это принимает за идеализм (от чего он совершенно отличен), тот должен знать, что согласно своему словоупотреблению нет никакой другой системы, кроме идеализма»Тем не менее Гербарт был в неведении относительно методического происхождения этих «понятий, определяющих реальную природу вещей». Он недооценивает легитимацию и тем самым определенную ценность синтетических основоположений. Из-за того, что он выводит их, опираясь на психологическую точку зрения, для него нет никакого значимого различия между понятием субстанции и понятием простого. Среди категорий он упускает категорию вещи и не замечает, что все категории представляют, преимущественно, стороны вещи. Он полагает, что Канту следовало бы «вернуться к ощущениям», но тогда разнообразие ощущений и «единство сознания противостояли бы друг другу». Он не видит, что единство сознания, напротив, включает ощущения и обосновывает их в особом виде интенсивного основоположения, после того как эти ощущения в чистом созерцании были подготовлены для использования в геометрии. Эту лигитимирующую силу основоположения, почерпнутую из предварительных условий созерцания и мышления, Гербарт не понимает.
Поэтому он вновь идет по пути Лейбница расширяя его, превращая интенсивную величину в вид монады и конституируя монаду на основании понятия, которое удостоверяется не в качестве основоположения, и соответственно этому Кантом выделяется как «идея»; идея простого со всем ее монадологическим шлейфом характеризует бытийствующее. И поскольку Гербарт, беря курс на интенсивное, терпит неудачу с простым, он путает понятие реализации для сознания и для ощущения с понятием субстанции в сознании и в ощущении. Так, на месте интенсивных величин всплывает «простое реальное» как «самосохранение души». Но при помощи каких «решающих понятий» доказывают эти сущности свою реальность, свое право обосновывать реальность? Здесь остается последнее убежище для идеи «вещи в себе», которая абсолютно отлична от основоположения для основополагания предмета опыта.
Кажется, что мы можем стереть последний след «вещи в себе» на пороге производящих величин, так как затем в экстенсивном мире их можно определять как предметы. Между тем вещь в себе наверняка ставит еще больше вопросов и означает больше того, что может и должен осуществить предмет математического естествознания. «Задача», которую ставит вещь в себе, нуждается в специализации, которая, вообще, выводит за рамки синтетических основоположений.
19. Установление регулятивных целей-идей наряду с синтетическими основоположениями, и в отличие от них, доводит до конца претензии вещи в себе к естественной телеологии, а также к этике.
Среди всех основных критических понятий понятие идеи, возможно, более всего не понято. Разумеется, и значимая ценность идеи кажется, по большей части, располагающейся, что называется, на двух стульях: сопроводительные слова «только» и «даже» демонстрируют это ее двойное лицо. Но это «даже», этот рост значимости идеи, чтобы она в силу этого подъема могла бы заменить вещь в себе, позволяет определить ее только в апогее движения от условного к безусловному. Эту идею бесконечного, как идеалисты преимущественно называли безусловное, они брали для одной лишь «веры», которая, начиная с Якоби, по праву пользовалась дурной славой в научной философии. Если философия должна остаться наукой, то, полагали они, бесконечное не может остаться верой. Таким образом, Шеллинг направил эту идею против «Абсолюта«, чтобы в ней объединить идеализм и реализм и вырвать с корнем любые сомнения в реальности. Процесс познания тогда не имел бы в качестве своего содержания ничего менее значимого, нежели абсолют, и он был бы равен абсолютному в своем предмете процессу познания. И у Гегеля понятие в качестве абсолюта должно преодолеть противопоставление бытия и знания. Но в обеих тенденциях, которые хотят получить науку в противоположность вере, наука теряет, в итоге, не только критерий, но и предмет.
Поскольку бесконечное как таковое должно соотноситься с конечным, если оно должно считаться элементом знания. И в этом отношении к конечному проводится то различение, которое мы могли бы обозначить как духовную позицию Канта: острое чувство обособленности областей опыта и учения о нравственности. Идея как таковая является целевой мыслью во всем многообразии своих возможностей. Но цель в опыте должна быть задействована иначе, чем в нравственных вопросах. И именно в этом отличии, которое не означает полного разделения, оправдывается единство критической системы.
20. Целесообразность природных форм является основным понятием описания природы, так же как субстанция — основным понятием в учении о природе. Но понятие субстанции с понятием величины образует основоположение количества материи, в то время как целесообразность остается только «правилом» для исследования. Механический закон, в любом случае, можно объективировать в силе и массе. Кто подобным же образом захотел бы схематизировать идею цели, мог бы ее только символизировать, объективация должна была бы здесь стать персонификацией. Цель, осмысленная в качестве вещи в себе, имеет, скорее, только смысл личности в себе. Но личность обозначает, конечно, важное и необходимое требование, только догматическая телеология направляет его по ложному адресу. Не природные формы заслуживают такой оценки. Если, тем не менее, их творец должен таковые потребовать, то основа для них находится в природных вещах не с физико-теологической точки зрения, так как наука исходит с «формальной целесообразностью» из природных форм, и справедливо остерегается разукрашивать в своих описаниях личностные силы. Вещи никогда не являются личностями.
Личности возникают исключительно из такого рассмотрения, которое называется этикой. Последняя нуждается в идее цели. И в этике эта цель, направленная на личность, называется свободой. Это «пограничное понятие», этот «ноумен», это «безусловное» целевая идея свободы представляет в качестве основного понятия этики. Личности, нравственные существа, можно сказать, существа, осмысленные с точки зрения этики, являются конечными целями. Здесь объективация цели, на самом деле, является ее персонификацией. Личности не являются вещами, вещи принадлежат механическому миру. Личности же как таковые никогда не являются «только средством», но «всегда одновременно и целью». Так обозначаются и определяются вещи в себе, которые как таковые любых существ, знаемых нами, мы понимаем и должны понимать.
И с точки зрения этической ценности целевой идеи освещается вещь в себе, которую желали бы видеть уже в природной телеологии. Однако верховный законодатель морали может быть помысленным лишь в качестве «высшего звена в царстве целей». Только вследствие необходимой взаимосвязи той достоверной целесообразности, которая является частью этического мира целей, с той, которая, если и не равна с указанной по объективной значимости, регулирует мир природных форм, мы постулируем безусловное особого вида, божественного зачинателя цели в природе. «Согласно осуществлению науки о природе» говорит Кант, и согласно осуществлению этики, добавляем мы, в его смысле, и по нему дословно. Осуществление обеих представляет вещь в себе божественной идеи.
21. Уже Фриз отошел от научной тенденции учения о цели. Думается, необходимо выделить два момента. Во-первых, при всей полемике с Шеллингом он все же благосклоннее отнесся к тому, что у последнего не дифференцированы механизм и организм, как этого можно было бы ожидать при его актуальном понимании математического естествознания. Гербарт не упустил случая жестко высказаться по этому поводу.
Данную ошибку попытался исправить его ученик Апелът, надеясь внести поправки в кантовское учение об идеях. Он полагал, что идеи у Канта имели только субъективную значимость, потому что они воспринимаются лишь как идеи с раскрытым значением. Он находит «нелепым» то, что наука должна сама уметь давать предпосылки для решения своих проблем; в то время как прямым значением разума является требование завершения обусловленного для индукции. Далее