Загрузка...Плотин, величайший из философов поздней античности, сейчас уже не требует особого представления. Биография этого мистика и метафизика в одном лице неоднократно была предметом исследования, или излагалась в таких замечательных книгах, как, например, небольшая, но блестящая работа П. Адо «Плотин, или Простота взгляда». Поэтому мы ограничимся лишь кратким очерком его судьбы и учения.
О жизни Плотина мы знаем и много, и мало. Родился он в 204 г. в Египте (видимо — в Ликополе), в 28 лет оказался в Александрии, одиннадцать лет учился у Аммония Саккаса, в 244 г. прибыл в Рим, где и прожил до своей смерти в 269/270 г. Вот, собственно, и все основные даты биографии этого человека, который, по словам Порфирия, «ни месяца, ни дня своего рождения он никому не называл, не считая нужным отмечать этот день ни жертвоприношением, ни угощением». Мы ничего не знаем о его семье, строго говоря, не знаем даже того, принадлежал ли он к числу египетских греков. Единственное изображение, дошедшее до нас, было сделано скульптором по памяти.
Такое впечатление, что Плотин старался скрыть свое происхождение не только из-за особенностей своего отношения к пребыванию души в теле, но и по каким-то еще, ему одному ведомым, причинам. Образование он получил просто прекрасное, причем наверняка еще до своего появления у Аммония Саккаса. Именно это образование позволяло ему рассуждать практически на любую из тем, которые затрагивала античная философская культура. Прежде чем стать учеником этого странного мыслителя, ведшего, выражаясь современным языком, маргинальный образ жизни, Плотин обошел всех известных александрийских риторов и философов, и попал к Аммонию по совету одного из своих друзей. Все это свидетельствует в пользу того, что мы должны оставить в стороне представление о провинциальном студенте-переростке, который прибыл в столичный город в поисках мудрости.
В поисках восточной мудрости спустя одиннадцать лет Плотин записался в армию императора Гор-диана III, собиравшегося начать военную кампанию против Персии, однако римские войска потерпели фиаско в самом начале предприятия. Плотину удалось бежать в Антиохию, откуда он направился не назад, в Египет, но в Рим. Здесь Плотин не просто быстро создал кружок, в котором преподавал, но и смог привлечь в него немало знатных людей, что после воцарения Галлиена (253 г.) сделало его близким ко двору философом.
Хочется дописать биографию Плотина, «вмонтировав» в имеющиеся здесь временные и логические лакуны рассказ о знатных родителях философа, о связях с власть предержащими, которые могли стать движущей силой его судьбы… Однако фантазия в таких случаях служит дурную службу. Ограничимся предположением о том, что история, поведанная Порфирием (а на ней и строится любое биографическое исследование, посвященное Плотину), сама может иметь криптограмматический характер, и, чтобы разгадать ее, необходимы источники, которых у нас нет.
Преподавателем Плотин был странным. Поклявшись не разглашать учение Аммония, он долгое время не писал, однако «вставлял его в устные беседы». «А беседы он вел так, словно склонял учеников к распущенности и всякому вздору». С другой стороны, тот же Порфирий говорит, что «ум его в беседе обнаруживался более всего: лицо его словно освещалось, на него было приятно смотреть, и сам он смотрел вокруг с любовью в очах, а лицо его, покрывавшееся легким потом, сияло добротой и выражало в споре внимание и бодрость…» (De vita… 8, 13.)
Вне всякого сомнения, Плотин являлся человеком неоднозначным и то, что одним его слушателям казалось вершиной мысли и остроумия, другой мог посчитать за общее место или двусмысленность. Он мог и нарочито эпатировать некоторых из слушателей — не только ради произведения какого-то особого эффекта, но для того, чтобы его ученики-собеседники сумели освободиться от массы пустых и в сущности вредных мнений, определяющих их жизнь.
Столь же необычен и стиль его письма. Читатель увидит, что Плотин писал свои трактаты «по случаю», не ставя целью сложить из них в будущем некую единую систему. Он попросту отвечал на вопросы своих учеников, развивал какую-нибудь тему, занимавшую его в данный момент более всего, возвращался к тому, что объяснял уже много лет назад. Эти трактаты могут по своим объемам превосходить книги аристотелевской Метафизики, а могут умещаться и на половине страницы.
Порфирий говорит, что Плотин даже не перечитывал написанное, ссылаясь на болезненность глаз. Однако нежелание возвращаться к написанному могло вызываться и другим: во-первых, отношением к письменному тексту, особенно к тексту, основанному на буквенном письме. Еще Платон в «Федре» критически отзывался о письменной речи. Плотин в противовес греческой письменности выдвигал египетскую, считая символическое письмо единственно достойным средством для передачи метафизических истин: в отличие от рассудочной «раздробляющей» манеры греков фиксировать мысли, египтяне, по его мнению, требовали прямого схватывания смысла изображенного, основанного на созерцании-интуиции, этой высшей способности подлинного ума.
Во-вторых, Плотин вначале продумывал смысл того, о чем будет писать, после чего излагал это «не заботясь о красоте букв, не разделяя должным образом слогов, не стараясь о правописании, целиком занятый только смыслом». По его трактатам видно, что он порой буквально захлебывается, торопясь рассказать то важное, что открылось ему, или спорит с воображаемым оппонентом, превращая повествовательный текст в диалог, еще более энергичный, чем диалоги Платона. «Мыслей было больше, чем слов, и очень многое он излагал с божественным вдохновением и страстью, скорее возбуждая чувства, нежели сообщая мысль» (Ibid). В этой манере не было ничего странного, ибо задолго до Лакана Плотин понимал основную силу слова: не доносить информацию, но погружать в пространство переживания.
Любопытной особенностью сочинений, выходивших из-под пера Плотина, было наличие ошибок, порой нарочитых, отчего некоторые из современников (например, ритор-платоник Лонгин) жаловались на обилие грамматических погрешностей и, в результате, «темный вид» его текстов.
Поскольку Плотин не давал своим трактатам названий, поначалу их заглавиями были первые слова сочинения (подобно папским буллам), однако ко времени издания Порфирия все трактаты уже имели общепринятые названия. Отсутствие заголовков могло не значить ничего, кроме все той же небрежности по поводу слова записанного, а могло показывать претензию на то, что каждый из этих фрагментов гипертекста, созданного основателем неоплатонизма, был «оконцем», через которое должно зреть на единое поле истины.
Помимо сочинений, написанных рукой самого Плотина, имелись куда большие по объему своды его лекций и бесед, составленные учениками. Так, Порфирий сообщает о том, что Амелий, один из ближайших сподвижников Плотина, составил из записей уроков последнего свод объемом почти в сто томов. Он до нас не дошел, видимо, не став в глазах неоплатоников авторитетным источником. С другой стороны, Порфирий в своих сочинениях неоднократно ссылается на лекции Плотина, которые он прослушал, что вызывало в последующем нарекания со стороны поздних неоплатоников: требование письменного подтверждения источника тогда являлось непременным условием авторитетности любого теологического суждения.
Жизнь Плотина падает на один из самых сложных периодов в истории поздней Римской империи. Хотя с воцарением Валериана и его сына и соправителя Публия Луцилия Галлиена, образованного человека, являвшегося близким другом Плотина, на какой-то момент могло показаться, что центральная власть в державе наконец укрепилась, это было обманчивым впечатлением. В 255 г. готы, прорвавшись в Эгейское море, разграбили побережье Малой Азии. В 256 г., пока главные силы римской армии находились на Рейне, готовясь к войне с алеманнами, последние неожиданно перешли восточные Альпы и вторглись в Италию. В Риме начали раздавать горожанам оружие, чтобы иметь силы для защиты стен. К счастью, алеманны, разграбив долину реки По, повернули обратно, а во время пути домой их нагнал и разгромил Галлиен. Вдобавок ко всему в конце 50-х гг. императорские военачальники боролись на Балканах с претендентами на римский престол — Ингенуем и Рега-лианом.
В 259 г. произошла первая катастрофа. Рейнская армия, недовольная дележом добычи, захваченной во время операций против германских племен, восстала против центрального правительства и провозгласила императором Постума, одного из своих полководцев. Во время восстания был убит сын Галлиена. Постум не пошел на Рим, зато быстро объединил под своей властью Галлию, Испанию и Британию.
В 260 г. Валериан оказался разгромлен персами под Эдессой, а затем был предательски захвачен ими в плен. Правда, римский полководец Каллист разбил главные силы шаха Сапора, предотвратив их глубокое вторжение в восточные провинции Империи, а затем правитель Пальмиры Оденат добил персидскую армию во время ее переправы через Евфрат, однако это стало источником новой угрозы для единства державы. В 262 г. Оденат предпринял удачный самостоятельный поход на Ктесифон (столицу Персии), после чего дарованный ему Галлиеном титул «Полководца Востока» стал лишь признанием того, что на восточных границах Империи сложилось сильное, фактически самостоятельное государство.
В начале 60-х гг. новая волна узурпаций охватила Восток — точнее, ту его часть, что еще подчинялась Риму. Поочередно свои права на престол (или хотя бы на часть Империи) предъявляли военный казначей Самосаты Макриан, сыновья последнего Юний и Квиет, полководцы Галлиена Валент и Авреол, наконец, некий не известный нам по имени претендент в Египте.
В 267 г. Галлиен, вынужденный бороться на нескольких фронтах сразу, должен был решать еще одну проблему: припонтийские варвары (готы, герулы, сарматы) совершили грандиозное вторжение на Балканы, во время которого дошли до Спарты. Хотя их полчища были перехвачены императором на обратном пути, и Галлиен в очередной раз одержал победу, экономика Греции так и не смогла оправиться от этого потрясения.
К перечисленным невзгодам нужно добавить разрушительные наводнения, землетрясения, обрушивавшиеся особенно на Малую Азию, восстание рабов на Сицилии, экономический паралич, вызванный прерыванием торговых связей… Реорганизованная, составленная в основном из провинциальной и варварской конницы императорская армия еще могла, подобно «пожарной команде», удерживать единство центральных областей государства, но у Галлиена не было времени и ресурсов, чтобы активно заниматься экономической и социальной политикой.
В конце 267 г. Авреол, однажды уже прощенный Галлиеном, поднял новый мятеж, на этот раз в долине р. По. Император разгромил узурпатора и осадил в Медиолане, однако среди его ближайшего окружения уже созрел заговор. В марте 268 г. во время искусственно поднятой суматохи он был смертельно ранен, и на престол взошел один из заговорщиков, иллириец Марк Аврелий Клавдий (Клавдий II), которого Галлиен считал своим верным сподвижником.
Отношение к Галлиену в поздней римской историографии всегда было критическим. Мы знаем, что в конце жизни он начал предаваться кутежам, утверждают, что под стенами Медиолана император вел себя как законченный развратник, однако нет никаких сомнений, что пятнадцатилетнее правление этого человека доказало его несомненные государственные и полководческие способности. Драма заключалась в том, что Галлиен находился у власти во времена, когда центробежные движения в Империи достигли своей наивысшей точки.
В религиозной сфере Галлиен исповедовал солнцепоклонничество, являвшееся своеобразной формой языческого генотеизма. (Генотеизм — представление о единстве и единственности божества.) Многие пассажи из трактатов Плотина можно понять как развитие этой темы. «Солнечная метафизика» Платона удивительно хорошо ложилась на солнцепоклонническую идеологию. Как Солнце, источник света и жизни, является единственным царем чувственного космоса, так и государь может выступать олицетворением единства универсума.
Впрочем, судя по всему, Плотин так и не стал «придворным идеологом» Галлиена. Идею императора как богочеловека впервые выскажет преемник Клавдия II Аврелиан, блестящий полководец и политик, сумевший преодолеть кризис 50-х — 60-х гг. и объединить державу. На этой концепции будет зиждиться идеология до-мината, (Доминат — форма правления, установившаяся в Римской империи к концу III в. Характеризовалась усилением единовластия и обожествлением государя.) однако связана ли она с деятельностью римского неоплатонического кружка, сказать трудно.
Плотин был духовником Галлиена. Его, в целом трагическое (но не пессимистическое!), мировоззрение было созвучно драматической судьбе государя. Этот мир с его изменами, нашествиями, гибелью тысяч невинных людей, распадом не только государственной
системы, но и системы идеалов, в которых жило Средиземноморье уже в течение почти трех столетий, оказался по необходимости предметом заботы со стороны императора. Галлиен — политик, который не мог не осознавать, что он живет и борется вопреки, идет против течения. Поддерживать его энергию могли лишь гностическая вера в свое предназначение и неоплатоническая проповедь, согласно которой мир нужно рассматривать не только в его чувственной ипостаси, а как целое, прекрасное и совершенное, целое, в котором сверхчувственное, умопостигаемое куда «больше» чувственного как по своему содержанию и важности, так и по своей ценности. Это и объединяло двух, казалось бы, совершенно разных людей: Плотина — аскета, вегетарианца, метафизика, проповедника, и Галлиена — энергичного политика, отважного, хотя порой и легкомысленного воина, совсем не аскета в жизни.
Смерть Галлиена стала причиной кризиса римского кружка. Мы знаем, что именно на 268 г. приходится попытка Порфирия покончить жизнь самоубийством. Ученики Плотина разъезжаются из Рима: гибель покровителя, за которой, как представлялось, последует полный развал римского мира, вызвала у многих из них депрессию. Сам Плотин, похоже, отдал ей должное. Поздние его трактаты лишены проповеднического энтузиазма, они как бы констатируют: мир куда больше, чем он видится человеку, за чувственно воспринимаемым стоит умопостигаемое; всем правит Благо, и если мы не способны увидеть благо в своей жизни, значит,
нужно «отделять душу от тела», собирать ее в себе самой, терпеливо ждать неизбежной смерти, которая для философа является не злом, но избавлением…
«О кончине его [Плотина] Евстохий рассказывал так… умирающий сказал ему: “А я тебя еще жду”, потом сказал, что сейчас попытается слить то, что было божественного в нас, с тем, что есть божественного во всем; и тут змея проскользнула под постелью, где он лежал, и исчезла в отверстии стены, а он испустил дыхание» (De vita… 2).