Загрузка...V
Кризис современного правосознания прошел через три последовательных этапа; и ко всем этим этапам было приобщено наше поколение. Каждый из них связан с предшествующим связью преемственности и причинности; каждый последующий, предопределенный в своем составе и развитии, сохраняет все вывихи и недостатки предшествующего, усиливает их, раскрывает их по-своему и придает им характер зрелости. Но все эти этапы являют цельную картину единого крушения и вырастают на почве единого духовного недуга.
I. Первый этап, подготовлявший бурное течение кризиса, был длительным и сложным процессом, с критическою вспышкою в виде первой французской революции и наглядным назреванием в течение девятнадцатого века.
В девятнадцатом веке, с одной стороны, падает сила и сопротивляемость секуляризующегося духа; с другой стороны, безмерно возрастает бремя тех задач, которые встают перед слабеющим и расшатывающимся правосознанием. Открытия естествознания, рост промышленной техники и развитие путей сообщения; выступление и расцвет промышленного капитала; развитие мирового торгового оборота; потребность в рынках и колониях — все это вызывало к жизни новую, обостренную классовую и государственную дифференциацию и предъявляло к правосознанию, строящему общественную жизнь, неизмеримо более сложные требования.
С одной стороны, хозяйственный интерес принимает форму государственного размежевания и, вследствие этого, взаимная конкуренция государств приобретает остро выраженный экономический характер. Междугосударственная борьба обостряется, и это требует от граждан особой патриотической дисциплины и спайки, т. е. особенно сильного и духовно-обоснованного правосознания. А между тем государства оказываются, как никогда, атомистически распыленными и расщепленными на противоборствующие классы; во всех государствах имеется сложившийся рабочий класс, достаточно открепленный от собственности, чтобы стать духовно беспочвенным, достаточно зависимый и неудовлетворенный, чтобы стать озлобленным, достаточно многочисленный, чтобы осознать свое вожделение и стать разрушительною силою. Можно ли ожидать от беспочвенного и озлобленного правосознания сверхклассовой мудрости и патриотического героизма?
С другой стороны, хозяйственный интерес, вырождаясь в жажду богатства и потребительного благополучия и сплетаясь с классовою и расовою борьбою за власть и влияние, принимает форму межгосударственной, «интернациональной» организованности, то явной, то прикровенной. Пересекая вертикальное деление человечества на государства, слагаются горизонтальные объединения лиц и классов, принадлежащих к различным государственным образованиям. Социальная дифференциация творит новые деления и новые союзы; и эти новые союзы то пытаются не считаться с вертикальным делением, то силятся прямо разрушить его. В наши дни мир кишит людьми, которые или фактически не имеют родины, или пытаются уверить себя, что они ее не имеют. И деятельность этих людей и классов подрывает последнюю основу секуляризованного правосознания — патриотизм.
Беспочвенное правосознание девятнадцатого века перед лицом новой, обостренной социальной дифференциации, отвергающей и попирающей самые принципы прежнего единения, оказалось беспомощным, неспособным не только к творческому обновлению, но и к борьбе с надвинувшимися искушениями. Оно не сумело вернуться к созерцанию своей высшей цели и, утратив свою опытно-интуитивную глубину, предалось юридическому формализму. Оно привыкло рассматривать право как отвлеченную форму, как логическую категорию, как внешний порядок жизни, как механизм поступков, как организованную силу. Оно привыкло рассматривать право в отрыве от внутренних мотивов, от духовных побуждений, от его аксиом и от его цели. Оно привыкло к беспредметному и беспринципному обхождению с правом.
Это означает, что в правосознании девятнадцатого века все более исчезало верное строение и искажалась верная направленность; все более водворялось пренебрежение к предметно-верному содержанию. Самая лояльность становилась все более формальною, культивируя букву закона, а не дух и не цель права, и внешняя видимость правопорядка не покоилась на подлинном и предметном правовом опыте.
Понятно, что это несоответствие между заданиями правосознания и его духовными силами само по себе уже предрешало и ускоряло надвигающуюся катастрофу.
II. Разразившаяся мировая война, доныне продолжающаяся в новых и скрытых формах, явилась воплощением этого расшатанного, формализовавшегося и, во всеобщей конкуренции, ожесточившегося правосознания; она довершила его разложение и образовала второй этап кризиса.
Эта война, как и всякая война, открыто превратила вопрос права в вопрос силы; она превратила борьбу в насилие и указала для конкуренции исход в истреблении.
Заменить вопрос права вопросом силы — значит погасить в правосознании идею верного, справедливого размежевания интересов, снять проблему правового обоснования и доказательства, заглушить волю к мирному, братскому сожительству.; это значит объявить несущественным различение правового добра и зла.
Превратить борьбу и соревнование в насилие и истребление значит погасить в правосознании идею взаимного признания, подавить склонность ко взаимному уважению и доверию, объявить праздными начала договорной верности и гуманности; это значит развязать в глубине души зверя и утопить правосознание в его неистовых порывах.
Понятно, к каким последствиям это должно было повести. Правосознание открытыми повелениями отрывалось от своих аксиоматических основ; его главный верный источник, — воля к цели права, — отметался, как ненужный и неприменимый в жизни; его верная санкция, — испытание своей предметной правоты, — устранялась, как излишняя. Самая воля к праву и вера в право начинали казаться пустыми предрассудками. Грани допустимого и недопустимого стирались и утрачивались.
Война искушала беспочвенное правосознание такими соблазнами и «противоречиями», которые могут быть по плечу только духовно зрячему и зрелому человеку: обязательность и доблестность убийства, этого тягчайшего и непоправимейшего из всех правопопраний, — и недопустимость беспорядка в одежде; разрешенности военной добычи, — и запрещенность мародерства, кражи и взятки; правомерность военной конфискации, — и преступность самочинного имущественного захвата; все это развинчивало и притупляло правосознание в захваченных войною массах; и все это довершалось длительностью войны, ее исторически небывалой интенсивностью, ее психически потрясающими внешними формами.
В судорогах промышленно-торговой конкуренции, взаимно добиваясь изнеможения и упадка, народы боролись насмерть, истощая свой уже расшатанный патриотизм и свою уже непрочную государственную спаянность; разоряясь духовно и материально в безнадежном расчете обогатиться от этого материально; подрывая ради своего упрочения главную основу государственной прочности — духовно могучее правосознание; пропагандируя в международном мировом масштабе идею вседозволенности, — то в форме голодной блокады, то в форме взаимного заражения революционною чумою.
III. Воплощением этого правосознания, оторвавшегося от правовых аксиом, от мотива, обоснования и санкции, неразличающего добро и зло, окончательно уверовавшего в насилие и захват, упоенного идеею вседозволенности, — явилась революция. Она образует третий этап кризиса.
Революция явила в невиданных еще человечеством формах и размерах разложение духа и правосознания. Да и могло ли быть иначе?
Революция никогда не была и не будет признаком государственного здоровья; напротив, ее приближение всегда свидетельствует о том, что в развитии государственного организма не обретаются и не строятся здоровые правотворческие пути; а это означает, что правосознание руководящих групп не умеет оформить и оздоровить мутящееся правосознание масс. И если революция фактически разражается, то она всегда является разрушительным эксцессом болеющего правосознания.
Революция всегда была попранием права; не «этого» только, исторически данного, положительного права данной страны, но самого существа права: ибо в самое основное существо права входит эта способность — мирно обновляться и совершенствоваться на своих правовых путях через блюдение драгоценной лояльности.
Революция есть всегда отказ от социального мира, от мирного спора о правах, от обоснования, доказательства, от единения, сговора. Она есть выпадение из права и предпочтение праву — факта и силы. Именно поэтому она порывает со всею основною формою правовой жизни, вне которой правопорядок невозможен. Источник права перестает быть единственным; их оказывается два, три, множество; он распыляется, он атомизирован; индивидуум объявляет «правом» свое хотение, — и право исчезает. Компетентность право-установителя не определяется уже конститутивною нормою; она определяется посяганием, захватом и силою; компетентен всякий; и мера его компетентности измеряется только его властолюбием и напором. Порядок правоустановления не регулируется уже законом; он определяется фактически, «на местах», инерциею массы и изобретательностью авантюриста; он становится безразличен; все гарантии падают — и право отмирает.
Самая сущность революции направлена против права и правосознания, ибо она есть принципиальное провозглашение и фактическое водворение произвола, — произвола лица, лиц, группы или класса. И действительно, революция осуществляет режим, построенный на системе норм произвола или «произвольных норм».
Произвольная норма устанавливается фактическим захватчиком власти. Проистекая из неправомерного источника, она не блюдет и правомерности по существу. Она не связывает самого правоустановителя, и он не признает своей обязанности блюсти ее: он может применить ее, но, по усмотрению, он может и не применять ее\ а может применить и не ее, а такую «норму», которая совсем не была установлена; он может, не отменяя первую норму, установить наряду с нею другую, ей противоречащую, но с тем, чтобы, по усмотрению, не применять и ее; он может прямо нарушать и попирать свои собственные веления и запреты; и вот, ссылаясь на свое «революционное самосознание», он фактически провозглашает, что сущность революции состоит в непрерывном нарушении всякого права, и даже права, ею только что установленного.
Естественно, что такие нормы не вычерчивают ни для кого никаких определенных полномочий, обязанностей и запретностей: позволенное всегда может оказаться в то же самое время запрещенным; запрещенное оказывается предписанным, и никакая жизненная одинаковость двух случаев не влечет за собою одинаковой квалификации. Правовое равенство одинакового перед лицом закона отметается и попирается; устанавливается произвольное уравнение неодинакового и произвольное различение подобного. Предметно немотивированный произвол ищет себе реальных мотивов и, предоставленный самому себе и своему революционному изволению, развертывает невиданную картину всеобщей революционной продажности…
Для здорового правосознания в этом режиме, конечно, нет права: это нагромождение правовых идиотизмов; это попрание аксиом логики, совести и правосознания; это бредовые эксцессы разложившегося духа… И тем не менее это есть строй, остановивший и продливший, стабилизировавший революцию, — задержавший и закрепивший кипение вскипевшего хаоса.
Это восстание хаоса, этот напор замутившегося и ожесточившегося духа, это влечение заменить право самозваным произволом, нападением, попранием и захватом — отнюдь не есть случайная черта или несущественность в революции; напротив, в этом ее подлинная природа. Это кипение посягающего и попирающего массового правосознания может быть во времени длительнее и короче; изоляция, запугание, одо ленис законной власти может не удаться; разрушения в праве и в жизни могут не получить катастрофического характера, — но историческая и политическая сущность революции всегда была именно такова: саморазнузда-ние больного правосознания, судорога ожесточившейся слепоты…
Естественно, что современная революция, сложившаяся на почве исторически недугующего и сокрушенного войною правосознания, явила свое отвратительное лицо с особою наглядностью и химерическою резкостью. Задуманная в атмосфере безбожия и духовного нигилизма, разразившаяся в среде с незрелым и переутомленным правосознанием, она выговорила и осуществила идею революционной вседозволенности, установив это разнуздание в виде особой привилегии для максимально порочных лиц и групп населения. Она сознательно работала над тем, чтобы расшатать в душах все нравственные и культурные сдержки, чтобы окончательно разложить правосознание, извратить патриотизм, истребить лучших людей и осуществить в небывалом еще масштабе кощунственное вторжение черни в святилища…
Таков третий этап современного кризиса.