Загрузка...Каждый раз, как я вижу эту «теорию» и вхожу в ее атмосферу, я невольно вспоминаю некоторые жуткие моменты пребывания в советской Москве. Бывало так, что из-за грубых, невежественных и глупых распоряжений и рассуждений советской власти вдруг на момент выглядывало недвусмысленное и неприкрытое издевательство над нами, над обывателями, слушателями и читателями: вдруг становилось совершенно ясно, что все это, сумасшедшее и глупое, говорится и делается нарочно, с полным сознанием безумия и глупости; что говорящий сам знает, что все это вздор и погибель, знает не хуже нас и даже не скрывает свое знание; и потешается; и хихикает; и все-таки говорит; и все-таки доведет все до конца…
Мы, пока еще, слава Богу, не подчинены «евразийцам»; комсомол еще не весь «уверовал» в чингисханство, не передал еще власть над русским улусом изобретательным приват-доцентам и не развернул еще своего грядущего урало-алтайского чингис—х-а-м-с-т-в-а… Но разбираясь в «евразийских» построениях, я обычно испытываю чувство, подобное московскому: эти вызывающие парадоксы, это щеголяние заведомыми историческими искажениями и умственными трюками, эта манера рисоваться своими вывертами, этот грубый схематизм, эта подчеркиваемая «бесстрашная» прямолинейность, этот географический материализм, все снижающий и упрощающий; и иногда — особенно у одного из этих мудрецов, — явное подсмеивание над слушателем, над самим собою (говорящим) и над всею «доктриною» в целом…
Но только от этого подсмеивания — делается не жутко, а наоборот: наступает некоторое успокоение — «это нарочно, это на смех, на это нельзя сердиться, ни ополчаться; сам себе лукаво подмигивает и всех дразнит»… Это просто большевистская манера думать и писать, школа и стиль Ленина.
И если бы все «евразийские» речи и писания были таковы; и если бы все слушатели это заметили и поняли, — тогда мимо этих «спасительных рецептов» можно было бы проходить молча… Ведь нельзя же помешать людям хворать по-своему.
Но, к сожалению, это не так.