Загрузка...Империя и нация в русской мысли начала XX века. Составление, вступ. статья и примеч. — С.М. Сергеев. М.: Издательская группа «Скимен», Издательский Дом «Пренса», 2004, 352 с.*
Эта книга требует не простой рецензии, а пространной аналитической статьи, настолько важен и существен собранный в ней материал, настолько он актуален. Вообще нынешнее время на удивление напоминает предреволюционные годы. Правда вместо модернизма — постмодернизм, да и уровень постмодернистской литературы классом пониже, но релятивизм нравственных оценок совпадает в обоих случаях поразительно.
В области историософской проблематики тоже можно найти совпадения. С одной стороны, вновь актуальной становится имперская идея, о которой рассуждают все — от журналистов и публицистов до вполне серьезных историков и философов. С другой стороны, снова высшая власть, которая вроде бы должна осознавать и укреплять свою имперскость, выдвигает и тиражирует необходимость некоей новой национальной идеи. Уже когда-то Николай II переименовал город Санкт-Петербург в Петроград и приказал придумать вместо пилоток — богатырки в национальном духе (тогдашние патриотические модельеры постарались), но прошло совсем немного времени, и прямо со складов эти богатырки попали совсем в другие руки, превратившись в буденовки. Исторический опыт, особенно историко-философский, заслуживает, по меньшей мере, обсуждения, если страна не хочет вновь наступить на те же грабли.
Поэтому имеет смысл оценить споры тех лет, в которых принимали участие не политпиарщики, а люди вполне вменяемые и ангажированные не властью, а стремлением понять судьбу России. Стоит перечислить имена, вошедшие в книгу: это -П.Б. Струве, В.В. Розанов, П.Н. Устрялов, П.Н. Савицкий, В.Я. Брюсов, Андрей Белый, менее известные современному читателю М.О. Меньшиков, П.П. Перцов, Д.Д. Муретов, а также те мыслители, тексты которых остались за пределами сборника, но имена которых постоянно упоминаются его авторами: Е.Н. Трубецкой, В.Ф. Эрн, В.П. Мещерский, Н.Я. Данилевский и др. Самая ранняя статья сборника помечена 1900 г., а самая поздняя — 1915 г. Надо сказать, что, несмотря на публицистический пафос этих статей, практически все публикуемые тексты содержат весьма серьезно продуманные историософские суждения.
Попробуем выделить несколько проблем сборника, которые между собой связаны даже не теоретически, а вполне жизненно, исторически и политически: 1. проблема имперского начала в России, что это такое; 2. место национальной идеи в имперской идеологии как антитезы «космополитизму», антисемитизм; 3. взаимоотношение народа и государства в имперском контексте; 4. противостояние национализму идеи христианства и понимание христианства как национальной религии.
Я хотел бы начать с последней по времени работы, опубликованной в этом сборнике, с текста П.Н. Савицкого 1915 г. с серьезным названием: «Борьба за империю». Так можно называть свои размышления, когда налицо явно идущая гибель империи. Вот как он характеризует смысл имперской структуры. Во-первых, он называет империалистической политику той нации, которая расширит свое национальное хозяйство, национальную культуру или границы своего национального государства за пределы своей национальности, своей национальной территории. Во-вторых, он считает «законченным империалистическим образованием — или «империей» -<…> то образование, где имеет место объединение одновременно всех трех указанных родов, т.е. объединение политическое, хозяйственное и культурное» (с. 265). Там, где объединение только политическое (как пример Савицкий называет Тамерлана и османов-турок), где нет позитивного влияния на завоеванные народы, не может возникнуть органическое объединение. В общем-то, похоже на правду, хотя, безусловно, и экономическая завязка, пусть варварская, грабительская здесь была. Было и культурное влияние: принятие мусульманства боснийскими сербами, элементы татарщины, вошедшие в культуру России. Но это особенно любопытно — отрицание имперскосги у кочевого, степного государства в тексте будущего идеолога евразийства, видевшего впоследствии в та-таро-монголах культуросозидательную силу. Здесь же он писал: «Возможно, например, что лишь татарское владычество могло привести северную Русь к национальному объединению — и тем создать фундамент Русской империи. Мы хотим только подчеркнуть, что «империей» может быть названо лишь то империалистическое образование, в котором нация, созидающая многонациональную цельность, может дать «империализуемым» народам что-либо положительное, а не берет у них сама начатки цивилизации ценою понижения уровня культуры покоренных наций; «империя» — лишь там, где для покоренных народов покорение имеет большее значение, чем значение того несчастья, которое воспитывает характер человека и обнаруживает ему его недостатки» (с. 268). Строго говоря, татаро-монгольское завоевание уровень культуры Руси понизило.
И тут Савицкий вводит одно очень важное — даже не понятие, понятие это существовало раньше -определение образования, противоположного империи: «При содействии свободного обмена, затем путем наемного, иногда даже подневольного труда «империализуемых» могут осуществляться культу-роносительские цели, может распространяться цивилизация среди экономически эксплуатируемых наций. Наоборот, властвование милитарное, основанное на политическом порабощении «империализуемых” наций, в его чистом виде не ведет ни к какому прогрессу. Ибо подобным завоевателем может стать и Чингиз-хан, и Тамерлан. Их «континентально-политические» империи чужды империализма в нашем понимании этого слова» (с. 308). Иными словами, тому образованию, которое похоже на империю, но называется иначе, а именно, восточной деспотией — мыслитель дает вполне и сегодня работающие характеристики: это власть «мили-тарная», не экономическая, а политическая, а месторазвитие — континентальное. Заметим, как совпадает это с хантингтоновским делением цивилизаций, только без политической спекуляции. Занятно, что наши националисты-геополитики совершенно не помнят об отечественных традициях мысли, даже евразийство читая сквозь призму либо немецкой «консервативной революции», либо сквозь американские штудии русской и мировой истории.
К подлинным империям ранний Савицкий относит «эллино-македонскую» и «римскую». Поэтому и российская империя становилась в своем преодолении местнических, в том числе сугубо московских интересов, когда держава «теряла свой узкомосковский характер и переходила к сущности сверхмос-ковской. Важнейшим этапом этого перехода стало царствование Петра I» (с. 302). Тема Петра, конечно, из центральных тем русской историософии, более того, не случайным было и сопряжение в его деятельности европеизма и римского наследия.
Строя Петербург как город Святого Петра с явным указанием на Рим, Петр Великий одновременно ведущим принципом российской империи видел европеизм. Почему? В статье 1913 г. «Новая эпоха всемирной истории» В.Я Брюсов писал, что римское наследие выработалось в европейское: «Эллин был гражданином своего города и часто смертельным врагом соседнего. Рим выработал новое понятие — civis Romanus — гражданин всего культурного мира. <…> В наши дни оно приобретает новый смысл: гражданин культурной Европы, европеец» (с. 323). Но отсюда несложно заключить, что права на это наследие можно было получить только через европеизм. Что Петр и делал. Но нельзя забывать, что, несмотря на межевропейские войны, само понятие европеизма имеет наднациональный характер, как и понятие имперскости. Стало быть, публицисты выступавшие против европеизма, выступали против империи. А поскольку имперским был сам образ правления в России, то и против государства. Самое забавное, что при этом националисты, называя идею Достоевского о «всечеловечности» русского народа «гибельной» (М.О. Меньшиков), полагали себя защитниками российской государственности.
Меньшикова стоит процитировать, особенно его статью «Нецарственный империализм» (1910), в которой идея мононационального царства противопоставляется идее империи: «Притворяться всече-ловеками, ухаживать за враждебными инородцами, натаскивать в Россию евреев, поляков, армян, латышей, финляндцев, немцев, сдавать им постепенно все государственные и общественные позиции — вот что наши либералы называют имперской политикой. Нет, <…> это не политика вовсе, это — самоубийство. <…> Империя — как живое тело — не мир, а постоянная и неукротимая борьба за жизнь, причем победа дается сильным, а не слюнявым. Русская Империя есть живое царствование русского племени, постоянное одоление нерусских элементов, постоянное и непрерывное подчинение себе национальностей, враждебных нам» (с. 67). Звучит достаточно современно, но мы все же заняты не публицистикой, а академическим исследованием. Любопытно другое, что националистический максимализм — все или ничего! — приводит к самому сокрушительному отчаянию и национальному нигилизму. И в статье «Близость конца» (1913 г.) Меньшиков пишет: «Худо это или хорошо, — но мы никак не можем выбиться из низших сословий в человечестве, из сословий землеробов и современных рабов. Германцы дважды пытались сделать нас завоевательной расой — в век Рюрика и в век Петра Великого, — но это им не удалось. Через 360 лет после Рюрика мы сдались татарам. Неизвестно, что будет через 360 лет после Петра Великого, но через 200 лет после него мы уже сдались отдаленной родне татар — японцам. При величайшем натуральном могуществе мы не разрушили ни одной мировой империи, как германцы или монголы, и не создали ни одной новой страны, как англосаксы. Средиземное наше положение между Европой и Азией не сделало нас торговыми посредниками между материками. Несмотря на все усилия, мы не могли овладеть даже теми морями, которые завоевали. Никакого флота мы не имеем, подобно скифским предкам, и иноземная цивилизация у нас держится на засилье иноземцев. Зародышевая собственная торговля и промышленность довольно быстро переходит к наследникам финикийцев — евреям. Политическая власть в значительной степени принадлежит уже тевтонским и скандинавским родам. <…> Нашу роль в человечестве — роль пахарей, пастухов, рабочих — и отстаивать нечего; на эту роль никто не позарится…» (с. 91).
Вместе с тем проблема становления России как империи требовала создания «имперской нации», как пишет современный историк Н.И. Цимбаев. Для этого достаточно принятия языка и культуры империи, да так оно и было. Сравнивая Россию с Римом, а русского человека с римлянином, который потому и бродяжничает, что хочет осмотреть свои владения, Василий Розанов понимал важность для имперского становления многоэтнического населения и его равенства: «Инородцы все у нас пригреты. Из мордвы был знаменитый патриарх Никон, а Годунов был потомком казанских князей. Литва, белорусы, грузины — все у нас свои люди, все сидят за русским столом, без кичливости над ними хозяина. Им не подают грязных салфеток, не обносят кушаньем. И, мы верим, в русских «инородцах» Россия получит, как уже и получала, преданнейших слуг или, точнее, детей-слуг себе. Такими были Багратион, Барклай-де-Толли» (с. 101). Заметим себе, что вся русская аристократия иноземного происхождения, от Рюрика, от Радчи, от Ибрагима Ганнибала и пр. От татар почти половина, от итальянцев, шведов, шотландцев (один Лермонтов и Барклай-де-Толли чего стоят!). Карамзины, Чаадаевы, Тургеневы, Ростопчины, Юсуповы, Кутузовы, Аксаковы — тюрки, татары и пр. Стоит только вдуматься в этимологию русских аристократических фамилий, чтобы увидеть отсутствие национализма у русской аристократии1. Русская аристократия и была первым шагом к созданию искомой «имперской нации». Почему же не получилось? Прежде всего потому, что не утихал развязанный правительством национализм.
Как писал Г.П. Федотов: «Два последних императора, ученики и жертвы реакционного славянофильства, игнорируя имперский стиль России, рубили ее под самый корень» . К началу XX столетия универсальность имперско-европейской идеи была подвергнута сомнению как на уровне государственном, так и — что, быть может, важнее — культурном. Характерна опора будетлянина Хлебникова на языческие корни русской культуры, и даже прямое предвестие евразийства в противопоставлении ази-атства как сути России европеизму. Хлебников объявил себя Председателем Земного Шара, прокламируя при этом победу Азии над Европой, а русскую поэзию называя выразительницей чингизханства. Парадоксальным образом забывалось, что «что у каждого человека чувство любви к своей великорусской или украинской, крымской или сибирской родине должно быть нераздельно связано с чувством общерусского, имперского отечества»3.
Задолго до сталинской «борьбы с космополитизмом» тот же Василий Розанов придает благородному слову «космополит» (как себя называли Диоген, стоики, Петрарка, Стендаль) резко отрицательное значение: «Теперь национальный интерес нам диктует ограничение евреев в русских учебных заведениях, между тем со времен императора Николая чуть не насильно загоняли евреев в русские училища, в русские гимназии и университеты. Результат был тот, что евреи, конечно, не стали русскими, но стали космополитами в русском сюртуке и на русской должности, в русских профессиях (курсив мой. — В.К.). Всюду они распространили этот безличный дух, эти неопределенные, бесцветные убеждения, стремления, вкусы, где русское выветривается и тоже обезличивается. Теперь только поняли русские, и слишком поздно поняли, что еврей в сюртуке гораздо вреднее еврея в лапсердаке, еврей-адвокат гораздо опаснее и разрушительнее для русской жизни, для русского общества, нежели еврей-меняла и процентщик. Ибо от последнего можно отгородиться, а от первого никак не отгородишься. Вполне это применимо и ко всем другим инородцам» (с. 128). Конечно, космополитизм — это имперская идея. Поэтому объявление Сталиным «космополитизма» сущностным врагом советского строя означало только одно — окончательное перерождение советского режима в националистическую деспотию, о чем писали и Федотов, и Степун, и Франк, который формулировал это так: «Впервые после ХУП века «азиатский деспотизм» был насажден в России именно советским правительством; он отличается от архаических азиатских деспотий только тем, что в силу технического развития мог стать подлинно тоталитарным деспотизмом, каким не были и не могли быть его древние прообразы»4.
Почему же Розанов уходит от идеи имперскос-ти, почему идея национальная пересиливает имперскую идею? Ответить односложно трудно. Совершенно очевидно, что главным событием эпохи был выход народа в историческое пространство. Выход этот был разный: тут были и погромы евреев, и поджоги барских усадеб, но было явное желание играть серьезную роль в действительной жизни, стать из мифического народа-богоносца реально действующим лицом. Опыта такого не было, да и не могло быть, поскольку империя строилась помимо народа, славянофильские апелляции к народу были своеобразной попыткой вернуть народ в историческое пространство. Но этот народ сам по себе был похож на глухонемого богатыря Герасима из рассказа Тургенева «Муму», который не в состоянии был выразить свои предпочтения и желания, что порождало разнообразные легенды и позволяло трактовать эти желания на тот лад, который более подходил той или иной идейной группе. Более того, как справедливо замечал Н.В. Устрялов: «Славянофилы верил и в «русскую идею», но связывали ее не с государством, а с общиною, «миром», с «Землею». Но глубоко ошибочной должна быть признана их теория, резко отделяющая «Государство» от «Земли». Эти начала нераздельны и принципиально и фактически» (с. 253).
Это не могли не увидеть либеральные реформаторы, попытавшиеся включить реальный, а не мифический народ в имперскую идеологему. П.Б. Струве писал: «Государственная мощь невозможна вне осуществления национальной идеи. Национальная идея современной России есть примирение между властью и проснувшимся к самосознанию и самодеятельности народом, который становится нацией. Государство и нация должны органически срастись» (с. 218). Именно он как самый государственно мысливший из кадетов, понимавший важность сохранения России как Империи, заговорил о «национальном ядре» Империи, разумеется, держа за образец Британию: «Могут быть многонациональные государства, лишенные национального ядра, их скрепляющего. Но такие многонародные государства, каковы бы ни были их размеры и какое бы государственное устройство они ни имели, не суть Империи. Многонародная Швейцария не есть Империя; не является Империей, несмотря на свой официальный титул, несмотря на исторические традиции могущества, Австро-Венгрия. Ибо ни в дуалистическом целом, ни в обоих его частях нет национального ядра. Наоборот, подлинными Империями являются Англия, Северо-Американские Соединенные Штаты, Россия» (с. 231). Для Струве было ясно, что внутри страны две силы — «Великая Россия», т.е. Империя, и «Святая Русь», т.е. народ. Но «Святая Русь» — это ведь не реальность, это миф о народе. И правду-то он по традиции образованного общества видел именно у народа: «Если в Великой России для нас выражается факт и идея русской силы, то в Святой Руси мы выражаем факт и идею русской правды» (с. 234). Он полагал, что эта правда «национального ядра» корреспондирует с идеей Империи. Но можно ведь представить ситуацию, что Святая Русь внутренне против Великой России. Такую ситуацию представил Радищев, а затем Пушкин, написавший о пугачевщине, русском бунте, «бессмысленном и беспощадном». Поэтому переход Струве от уже возникавшей «имперской нации», объединявшей разноплеменных подданных Российской Империи, к нации, национальной идее, по сути, абортировал идущий процесс. Думаю, прав С.М. Сергеев (составитель и автор предисловия), что «идеология русских националистов <…> оказалась в глубоком противоречии с основами русской жизни» (с. 18).
Об идее «святой Руси», «русского Христа» не без раздражения писал Е.Н. Трубецкой, не без основания полагая, что это несет разъединение даже христианским подданным Империи: «Подлинный Христос соединяет вокруг себя в одних мыслях и в одном духе все народы. Он везде, где собираются двое во имя Его. Но кто же соберется во имя Христа русского? Он оттолкнет не только немцев и итальянцев, но и самих русских. Верующие соединятся с неверующими в живом против него протесте. И это оттого, что настоящий сверхнародный Мессия и нужнее и ближе подлинному религиозному сознанию, чем ограниченное национальное божество». Если при этом учесть, что иереи православной церкви были среди организаторов «Черной сотни», то можно сказать, что в такой ситуации не только не формировалась нация (ибо погромщики — это люмпены любого национального коллектива), но и Империя оказывалась под ударом, ибо, по справедливому замечанию Розанова, «»окраинный вопрос» в России есть один из самых темных и неясных в путах своих и в существе своем. Он труден для правительства, мучителен для населения» (с. 104). Окраина и оказалась «спусковым механизмом» революции.
В этом бурлящем многонациональном вареве не могло быть перехода от империи к нации, потому что нации еще не было. Единственная в своем роде империя, где не было «национального ядра», поскольку, по словам Вейдле, «народ не был включен в нацию». А когда апеллировали к нации, имели в виду русский народ. Но чаще просто напрямую шла апелляция к простому народу — у всех направлений, особенно у теоретиков, славянофильски ориентированных, которые предпринимали героическое усилие понять народ как основу нации. Это было невозможно. Народ, находящийся в рабстве, не может стать ядром победоносной, «головной» нации. Народ сам себя разделял на «пскопских», «калужских», «тутошних». Идея национализма должна была бы изнутри объединить разрозненный народ, как это происходило, начиная с позапрошлого века, в Германии. Но национализм требует преодоления местной ограниченности, а для того образованности. Поэтому вместо реального национализма возник миф нации. Миф этот был рожден влиянием западноевропейской науки. Но в Западной Европе нации уже сложились в лоне империи, в долгом процессе, начавшемся еще империей Карла Великого, а в России этот процесс только шел. Нельзя требовать преждевременных родов. А именно это и лежало в основе противопоставления национализма имперскости.
Удивительна, кстати, слепота Струве, поразившегося интернационалистской программе большевиков: «Русскую «интеллигенцию» упрекают и обвиняют — и пишущий эти строки принадлежал к самым решительным обвинителям — в том, что в ней слабо развит «государственный» смысл. Это верно вообще, но в одном отношении в русской интеллигенции «государственное» решительно возобладало над «национальным». Не знаменательно ли, что рядом с «Российской Империей», с этим в глазах всех радикально мыслящих официальным, казенным чудовищем-Левиафаном, есть тоже «российская» — социал-демократическая рабочая партия. Не русская, а именно «российская». Ни один русский иначе, как слегка иронически, не скажет про себя, что он «российский» человек, а целая и притом наирадикальнейшая партия применила к себе это официальное, ультра-«государственное», ультра- \’имперское» обозначение. Это что-нибудь да значит. Это значит: она хочет быть безразлична, бесцветна, бескровна в национальном отношении» (с. 221).
На самом деле это значило лишь то, что Струве не понял, какую роль собиралась играть эта партия в дальнейшей судьбе России, а именно: стать ядром новой Империи вместо распадающейся старой. Поразительное дело, что национализм привел не только к распаду Империи, но и к удару по ее национальному ядру — русскому народу. И характерно, что в ленинской, а затем сталинской России так и не была решена проблема старой Империи, — народ был вновь обращен в рабское состояние, а потому и не смог стать «национальным ядром» нового государственного образования. Необходимость этого ядра чувствовалась, и снова возник миф национализма, которому не очень удачно противостоял другой миф: о «новой исторической общности — советском народе». За националистическим мифом все же были какие-то энергии, второй оказался мертворожденным, поскольку его создатели совершенно не мыслили в историческом контексте и не понимали своей сверхзадачи — создании имперской нации. Поэтому Франк мог смело говорить, что в азиатском деспотизме «и состоит существо того, что зовется мало подходящим именем «советского империализма». Это есть явление совершенно своеобразное, не имеющее ничего общего с империализмом национально-русской государственной власти»6.
В досоветской России Империя строилась на петровской идее европеизма как наднационального блага — это был объединяющий принцип, на котором вырос Пушкин, признававший, что каждая нация внутри этой империи имеет свою сущность: «…и назовет меня всяк сущий в ней язык…». К несчастью, как показывает данная книга, далеко не все русские мыслители в начале XX в. понимали ту великую ценность, которой являлась русская имперскость, предохранявшая от национализма, от выброса из мировой культуры, от ксенофобии, от грядущего тоталитаризма. Но самое главное, пусть дико и криво, но все же Российская Империя вела русский народ к тому, чтобы он родился со временем как нация так же, как из «Священной Римской империи немецкого народа» родились французская, немецкая и другие европейские нации. Если же говорить о позиции народа, к которому апеллировали русские националисты, то он-то на самом деле пытался выбрать выгодное для себя — интернационализм, который как бы вводил в имперское пространство четвертое сословие — рабочих и крестьянство. Народ пошел за перверсным империализмом большевиков (т.е. интернационализмом), поскольку на словах, по крайней мере, интернационализм обещал преимущества не правительствам, а народам. Поэтому повторю: выросший как противовес национализму интернационализм оказался на время победителем. Правда, очень быстро советский интернационализм усвоил все националистические парадигмы, оставшись интернационализмом лишь на словах.
Книга вызывает еще на многие рассуждения, требует привлечения другого материала, но рецензия есть жанр, имеющий вполне определенные границы. Поэтому в заключение могу сказать лишь, что сборник стоит читать. К сожалению, не указан тираж, судя по всему небольшой. Несмотря на прекрасную подборку текстов и очень профессиональную вступительную статью, в книге немало опечаток, что может затруднить не владеющему материалом человеку восприятие этих текстов. И тем не менее публикация этого сборника чрезвычайна уместна и прямо к сегодняшним спорам.
В.К. Кантор