Загрузка...1. Случайности и общие места
Таинственное нечто, упомянутое Иосифом Бродским и вынесенное нами в эпиграф, есть прежде всего лингвистический контекст, в котором происходит встреча двух стихотворных текстов Бориса Пастернака и Марины Цветаевой. Любой знак языка первоначально получает значение именно в этом контексте. Напомним, что лингвисты построили достаточно разветвленную типологию контекстов; они говорят о потенциальных контекстах — парадигматических или синтагматических отношениях данных знаков, или об актуализируемых контекстах, контекстах речи (дискурс-кон-текстах), образуемых устными высказываниями или письменными текстами. Можно суммировать все относящееся к лингвистическому контексту в двух понятиях — интра-текстуальности и интертекстуальности. Так, «интратекстуальный» контекст задается внутренней когеренцией (coherence) текста, включающей лингвистическую когезию (cohesion), т.е. внутренние синтаксические, семантические и прагматические отношения. «Интертекстуальный» же контекст задается отношениями с другими текстами и общими предпосылками; при этом выделяются следующие формы интертекстуальности (транстекстуальности) .
Первая из них — простая интертекстуальность, или ассимиляция текста в форме цитаты, плагиата, игры, обыгрывания чужого текста в своих целях. Мы в данной статье пользуемся ею как нельзя часто, обращаясь к текстам Бродского, Пастернака, Цветаевой, Рильке и другим. Вторая — паратекстуальность, выступающая в качестве служебных текстов, сопровождающих или структурирующих содержание исходного текста; таковы предисловие, послесловие, заголовок, подзаголовок, название глав и пр. Они задают, по сути, логику изложения, способ разворачивания смысла и представляют собой первичную рефлексию автора по поводу создаваемого им текста. Далее, под названием «метатекстуальность» выступают эксплицитные или имплицитные отношения между комментируемым и комментарием, объектом критики и самой критикой. Именно с позиции метатекстуальности и пишутся эти строки. Четвертый тип интертекстовых отношений — это гипертекстуальность как отношения между архетипическим, или первичным текстом и его вариантами, вторичными текстами. Иное дело, что в культуре они порой меняются местами, и архетип выглядит как вторичный текст на фоне некоторых своих вариантов; посмотрим, как это случится с текстами, которые попадут в фокус нашего внимания. И, наконец, принадлежность к жанру, выражаемая паратекстом, именуется архитекстуальностью. Она явлена, например, в подзаголовке «Евгения Онегина» — «Роман в стихах». Это же подчеркнуто явно выступает в названии настоящей статьи, а также и в названии эссе самого Бродского «Примечание к комментарию».
Данная краткая типология контекстов призвана артикулировать формальную задачу, которую поставил в своем тексте Бродский, делая акцент на том, что он анализирует конкретный лингвистический контекст. Его изложение разворачивается в поэтическом пространстве, заданном сопоставлением текстов М.И. Цветаевой, Б.Л. Пастернака и отчасти P.M. Рильке; об особых взаимоотношениях этих поэтов пойдет речь ниже (Примечательно, что в абонементе ИНИОНа мой заказ на наиболее полные издания этих поэтов не смогли выполнить сразу. Мне принесли издания только Рильке — книги Пастернака и Цветаевой стоят в других и очень удаленных друг от друга местах. Наши библиотеки относятся к Министерству культуры, но лишь в малой мере есть выражение культуры в универсальном смысле, где творения этих поэтов стоят на соседних полках, как сказал бы Борхес.). Этот анализ имеет для Бродского принципиальное значение; он убежден, что поэзия в наибольшей степени определяется именно лингвистическим контекстом — связью текстов самих по себе. Ее творит «поэт, то есть — человек, легко впадающий в зависимость от порядка чужих слов, чужих размеров», человек, всегда готовый «поклониться тени» («Поклониться тени» — так назвал И. Бродский свое эссе, в котором он отдал поэтический долг английскому поэту Уистану Хью Одену. См.: Бродский И. Поклониться тени // Бродский И. Сочинения. Екатеринбург, 2003.). При этом Бродский оговаривается, что «поэтические строчки имеют обыкновение отклоняться от контекста в универсальную значимость»; под контекстом здесь понимается «контекст ситуации», «социальный контекст», свободу по отношению к которым Бродский отстаивает, и даже отчасти «контекст культуры», если в нем усматривается зависимость от этноса, нации, группы, социума, а не культура в целом.
Эссе Бродского непосредственно посвящено сравнению стихотворений Б. Пастернака и М. Цветаевой о Магдалине; это доклад, прочитанный в 1992 г. на международной конференции, организованной в США к столетию со дня рождения М. Цветаевой. К тому времени Бродский — уже пять лет как Нобелевский лауреат, «свадебный генерал» на любой литературной тусовке, его слова ловят на лету. Однако он считает необходимым, слегка, как думается, лукавя, заявить в самом начале: «То, что я вам собираюсь изложить, вернее, прочесть, носит крайне субъективный характер, ни на какие объективные данные не опирается и, видимо, многих из Вас поразит отсутствием знакомства с наиболее очевидным материалом, то есть перепиской и т.д. Это исключительно умозаключения на основании двух стихотворений, в которых я увидел определенное сходство». Как мне представляется, этим самым он подчеркивает первичную значимость именно поэтических текстов, внутреннего лингвистического контекста поэзии, по отношению к которому все остальные контекстуальные элементы если не безразличны, то, по крайней мере, случайны (Кстати, такую же позицию Бродский занимает, говоря о близости поэзии Мандельштама и Цветаевой. «Было бы, однако, ошибкой объяснять эту стилистическую и жанровую близость сходством биографий двух авторов или общим климатом эпохи. Биографии никогда наперед неизвестны, также как «климат» и «эпоха» — понятия сугубо периодические. Основным элементом сходства прозаических произведений Цветаевой и Мандельштама является их чисто лингвистическая перенасыщенность» (Бродский о Цветаевой: интервью, эссе. М., «Издательство Независимая газета», 1997. С. 2, цит. по сетевой версии).).
Бродский и начинает с примера такой случайности, отталкиваясь от комментария к 1-му тому «Избранного» Б.Л. Пастернака, написанного сыном поэта Е.Б. Пастернаком и его женой Е.В. Пастернак. Принимая фактическое утверждение авторов о знакомстве Б.Л. Пастернака со стихотворением P.M. Рильке «Пиета» («Скорбящая»)10 и с циклом стихов Цветаевой «Магдалина» к моменту создания собственного стихотворения под названием «Магдалина» в 1949 г., Бродский одновременно подчеркивает два пункта своего несогласия с позицией авторов этого комментария. Во-первых, семейный дуэт указывает, что Пастернак (видимо, в сравнении с Рильке и Цветаевой) якобы освободил отношение между Магдалиной и Христом от эротики; Бродский оценивает эту интерпретацию как «замечательный пример нравственной и метафизической дезинформации». Во-вторых, комментаторы намеренно дистанцируют Пастернака от лингвистического контекста стихов, на которые он в действительности ориентировался. Так, упоминание ими стихотворения Рильке, подчеркивает Бродский, «замечательно своим грамматическим оформлением, переводящим это стихотворение — если не вообще самого Рильке — из подозреваемой авторами категории прецедента пастерна-ковского диптиха в категорию явления в лучшем случае параллельного. Принцип причинности как бы затушевывается и даже облагораживается в определенном смысле иностранностью самого имени Рильке. Общая тональность данной информации — не «он был до», а расплывчатое «и он тоже». Другими словами, задачей авторов комментария является продемонстрировать полную независимость поэта в трактовке означенной темы». Напомним, что стихи его великих предшественников датируются 1907 (Рильке) и 1923 годами (Цветаева), и в этом смысле их формальные гипертекстуальные отношения очевидны (Однако, настаивая в данном случае на «принципе причинности», Бродский в дальнейшем, казалось бы, готов от него отказаться. Ведь архетипичность — не более чем диспозициональное свойство, его каждый раз заново завоевывает текст, явивший зрелость и пронзительность поэтического звучания, а не тривиальный набор слов, единственное достоинство которого в наибольшей временной удаленности от современности.).
Бродский подчеркивает неправомерность подобного отношения к лингвистическому и культурному контексту (Не будем требовать от Бродского, чтобы он строго следовал практикуемой в гуманитарных науках типологии контекстов. Она включает, помимо лингвистического, также ситуационный и культурный контексты, однако их определение и различение является специальным предметом исследования.) при анализе поэзии Пастернака и поэзии вообще; что такое «контекст культуры» для Бродского — непростой вопрос, заслуживающий особого рассмотрения. А пока только цитата. «Подлинный поэт не бежит влияний и преемственности, но зачастую лелеет их и всячески подчеркивает. Нет ничего физически (физиологически даже) более отрадного, чем повторять про себя или вслух чьи-либо строки. Боязнь влияния, боязнь зависимости — это боязнь — и болезнь — дикаря, но не культуры, которая вся — преемственность, вся — эхо». Именно поэтому, напоминает Бродский, в поэзии так распространены вариации на тему, имитации, как жанровые, так и строфические, оттого существуют формы сонета, терцины, рондо и пр. Именно поэтому сам Бродский, например, называет целый цикл своих стихов «Новые стансы к Августе», конечно же, не забывая пастернаковский перевод «Стансов к Августе» Байрона.