ГДЕ МЫСЛЮ — ТАМ НЕ СУЩЕСТВУЮ, ГДЕ СУЩЕСТВУЮ — ТАМ НЕ МЫСЛЮ

Русский интеллигент никогда не уверен в том, следует ли принять историю со всей ее мукой, жестокостью, трагическими противоречиями, не праведнее ли ее совершенно отвергнуть. Мыслить над историей и ее задачами он отказывается, он предпочитает морализировать над историей, применять к ней свои социологические схемы, очень напоминающие схемы теологические. И в этом русский интеллигент, оторванный от родной почвы, остается характерно русским человеком, никогда не имевшим вкуса к истории, к исторической мысли, к историческому драматизму.

Н. А. БЕРДЯЕВ

На фоне сегодняшних демократических и гуманистических процессов, развертывающихся в СССР и странах Восточной Европы, кажется по меньшей мере бестактным задумываться над исторической задачей, которую исполнял отверженный сегодня государственный социализм (чаще именуемый сталинизмом). Прошлое социализма, его история, отмеченные трагическими ошибками, антигуманными тенденциями, даже преступлениями, подвергаются ныне осуждению с позиций общечеловеческой морали. Всякий, кто попытается осмыслить строй, начатый Октябрем 1917 года, упроченный в 1929 и окончательно сформированный в 1956 году, во всей многомерности решавшихся им исторических задач, попытается взглянуть на социализм именно как историк, ученый, то есть человек, призванный стоять по ту сторону добра и зла,— будет атакован с обеих сторон развернувшегося сегодня конфликта — спора о «подлинных человеческих ценностях» .

С одной стороны, на него посыпятся упреки тех, кто старается во что бы то ни стало уберечь от критики, от элементарного осмысления и сопоставления проект построения светлого будущего, ради которого якобы и были принесены неисчислимые жертвы. Не раскапывайте могил, призывают они, там спит дух зла. Раскопали? Тогда займитесь исчислением добра и зла в личности «вождя».

А также выявлением роли тех затмивших разум «вождя» темных всемирных сил, что вознамерились изничтожить русский народ. Великое назначение России — терпеть и страдать — и спасти мир миссией своего тысячелетнего смирения. Не в социально-экономическом контексте дело, сие — от лукавого, дело в космическом противостоянии Сатаны и Бога. С кем ты, стоящий по ту сторону Добра и Зла?

С другой стороны, на историка посыпятся упреки тех, кто, пользуясь точной марксистской методологией, привык оперировать большими социальными группами, производящими материальный продукт и по жесткой рациональной схеме, годной для всех обществ данной ступени развития, этот продукт распределяющими, образуя политические, идеологические и прочие надстройки. Для них дело заключается в отсутствии пространства для правового государства и личной хозяйственной инициативы. История нашей страны, коль в ней построение правового государства и пространства для беспрепятственного торжества личной хозяйственной инициативы терпело всякий раз неудачу,— панорама тех ошибок, коих надобно избежать, чтобы наконец преуспеть в единственно стоящем (более стоящих история человечества, с их точки зрения, не продемонстрировала) предприятии — в создании свободной личности.

Один из тех, кто продумывает данную линию до конца, А. Янов, в своем исследовании «Русская идея и двухтысячный год» объявляет всю историю России историей неудач в этом предприятии «оевропеивания» и, грозя миру ужасами «национал-социалистической России двухтысячного года», призывает европейские силы на помощь своему проекту нормализации СССР. Прошлое для него — фатум, символизируемый бесконечным количеством злодеев, терзавших русскую личность. Он не может помыслить о какой-то исторической задаче, в русле которой двигается тысячелетие Российской империи; была одна-единственная верная для всех народов задача — «стать европейски цивилизованными людьми», и на этом уроке Россия, не выполняющая домашних заданий, вот уже много веков сидит во «второгодниках».

Дальнейшая логика рассуждений А. Янова сводится примерно к следующему. Русская история партийна, как и сто лет назад, и беда тому, кто, встав над партиями, попытается осмыслить сами эти партии в круге русской судьбы. Быть ему, как авторам в свое время предпринявших нечто подобное «Вех», крепко битым. И в этом, как и во всем другом, что касается хода исторических событий нашей державы, наблюдается, по Янову, один и тот же утомительный узор самоновтора.

Кажется, что единственное, исправно работающее на протяжении многих веков в России,— это машина вечного возвращения, замыкающая в свой круг любое действие дерзнувшего действовать. Всякий реформатор (будь то Иван IV, Петр 1 или Сталин), радикально решающий поменять ход событий, кончает истреблением гигантских масс народа и полным истощением исторической энергии своей страны. За всякой реформой следует ее карикатурное воплощение, не только обессмысливающее замысел реформатора, но и ухудшающее жизнь того простого человека, ради которого все и пытались осуществить. Задумавшая цивилизовать Россию Екатерина II, тщательно законспектировав книги передовых французских мыслителей (Монтескье, Вольтера, Руссо, Дидро), вознамерилась создать в России правовое государство и свободную личность. Однако единственным серьезным указом, принятым всероссийским собранием народных представителей, был указ о свободе дворянства, тогда как крестьяне, которых замысливалось освободить, не только окончательно попали в крепостную зависимость, но у них было отнято единственное их право — право жаловаться на своих притеснителей-помещиков. Пример этот — хрестоматийный, в нем отчетливо просвечивает и судьба Александра II — освободителя, и судьба Учредительного собрания, и судьба большевизма (как знать, может, и Съезда народных депутатов?)…

А. Янов строит далее машиноподобную схему русской истории, в которой действуют лишь три элемента (три следующих друг за другом состояния): реформа стагнация — контрреформа. Не беда, что даже Петр I попадает у него в стадию контрреформы, зато как строго работает машина вечного возвращения!

В издаваемой сегодня классике русской философии выискиваются ядовитые реплики, вполне применимые и к самым последним событиям, а известное высказывание М. Е. Салтыкова-Щедрина о русском рубле стало излюбленной фразой рассуждающих о сегодняшней денежной реформе. Чему же еще удивляться, ответят мне обе стороны сегодняшнего спора о нашей истории. Урок не пошел впрок, скажут одни. Противостояние сил божественных силам жидо-массонского сатанизма — вечно, оно вне времени, ответят другие.

Однако, если тщательней присмотреться, не обнаружится никакой особой машины повтора в свершении судьбы России. Достаточно хлипким сразу окажется сравнение «великих русских деспотов» Ивана Грозного, Петра I и Сталина, каждый из которых решал уникальную историческую задачу уникальными историческими средствами, и только наш артикуляционный аппарат описания исторической событийности позволяет им крепко взяться за руки. Условность поражает в схемах, предлагаемых А. Яновым, но не менее поражает она и в сегодняшних сопоставлениях перестройки и нэпа, реформы Столыпина, затрагивающей судьбы общины, и современного Закона о земле. Самогипноз речи, стирающей свою связь с реальными действиями говорящего, со вписанностью тела говорящего в конкретный исторический ландшафт, речи, отсылающей в качестве своего источника лишь к другой речи, произнесенной ранее, речи, существующей как цитата из предшествующей речи,— одна из самых удивительных черт русской истории.