НЕОБХОДИМОСТЬ МОРАЛЬНОГО ВЫБОРА

Всякий непредубежденный читатель произведения Вл. Соловьева задумывается над загадкой названия и над особенностями построения данного философского трактата, его структурной механикой. В самом деле: почему этот труд получил столь нетривиальное название? Почему он назван «Оправдание добра», а не иначе? Какой смысл в него вкладывал Вл. Соловьев, и как он соотносится со всем содержанием книги, ее сложнейшим идейно-композиционным составом? Чтобы ответить на все эти непростые вопросы, важно помнить и не упускать из виду, что и название, и вводная часть работы философа с развернутой эссеистической трактовкой проблемы смысла жизни, и заключительные ее аккорды есть, но сути дела, глубоко продуманные и структурно совершенные вариации единой мощной темы, поступательно развиваемые мыслителем. А именно: возможно ли добро как единственно достойный путь жизни и для человека и для человечества? И если оно возможно, то есть жизненно реализуемо и практически осуществимо, то каковы же способы его восполнения для человека и человечества? Есть ли у него, наконец, живой, дееспособный, жизненреобразующий смысл? Только в таком мировоззренческом контексте и может быть, на наш взгляд, дано удовлетворительное истолкование названия трактата.

Действительно, если задуматься всерьез, то у Соловьева речь идет вовсе не о защите, оправдании добра как духовного явления (как будто добро в чем-то провинилось и нуждается в заступнике), а скорее об утверждении его жизненно-практической целесообразности как единственно возможного оправдывающего и оправдательного начала человеческого существования. Чем же может быть оправдан человек перед лицом смерти, когда заведомо поздно прибегать к не дающим духовного удовлетворения утешениям и изыскивать новые пути жизни? «Только мерой совершенного им добра»,— утверждает Вл. Соловьев. Но если человеческое бытие оправдывается добром, то, стало быть, в добре и есть его высшее предназначение, та правда, тот смысловой свет, который с беспощадностью и сострадательностью освещает жизненный путь человека, предустанавливая ему ту меру должного, которую он и призван осуществить в пределах отведенного ему временного промежутка.

При такой постановке вопроса отпадает необходимость в разного рода теоретических рассмотрениях проблемы смысла жизни самой по себе (в рационально-критической, «гносеологической» трактовке). Ясно и однозначно, как выношенное мировоззренческое кредо, Соловьев постулирует добро, оправдывающее свое собственное предназначение в качестве нравственного смысла человеческого существования, не прибегая ни к каким софистическим уловкам спекулятивной («школьной» — в его терминологии) философии. Нельзя, однако, не заметить, что столь явный категоризм распространяется у Соловьева и на формулирование одного из самых принципиальных вопросов этической теории — на обоснование практического предназначения своего учения. И надо сказать, что в полную противоположность Л. Н. Толстому (постоянная скрытая или явная полемика с Толстым есть одна из основных тем «Оправдания добра», во многом определившая идейную наполненность этого произведения и сам склад этических размышлений философа) Соловьев самым радикальным образом отходит от нормативных основоположений отвлеченного морализма.

Оставаясь и в «Оправдании добра» последовательным и убежденным сторонником моралистической трактовки нравственности (разве не является свидетельством этого стремление мыслителя провозгласить мораль некой всеобъемлющей основой мироздания, всесоединяющей в себе и материальную жизнь в ее эволюционном развитии, и ход исторических закономерностей, и духовную жизнь человечества, и даже, страшно сказать, самого бога?), Соловьев тем не менее вовсе не собирается потрясать общественность своей моральной дидактикой. «Я вовсе не желаю проповедовать добродетель и обличать порок,— заявляет он в «Предисловии»,— считаю это для простого смертного занятием не только праздным, но и безнравственным, потому что оно предполагает несправедливое и горделивое притязание быть лучше других». Дело его, как он полагает, совсем в другом: в обосновании указателя «правого пути жизненных странствий для людей и народов» (С. 79), предопределяющего самим фактом своего появления дальнейшее движение их исторической жизни. Разумеется, благодаря этому задачи мыслителя-моралиста существенно упрощаются. Он больше не убеждает человечество в необходимости избрания добра как единственно возможного оправдания жизни (ведь если выбор уже совершился, свидетельством чему является хотя бы непреложность нравственного прогресса, то явно бесполезны любые аргументации в его пользу), не преподносит моралистически тенденциозных «рецептов» общественного исправления, но лишь составляет своего рода собирательный комментарий к нравственной истории добра как способу исторического самоосуществления человечества, смысла его существования в телеологической гармонии универсума.

Однако не может не вызвать удивления и то обстоятельство, что столь глобальная посылка самым парадоксальным образом переходит у Соловьева в сугубо личностный «камерный» план смысложизненных исканий человека со всем многообразием и полемической пестротой позиций, не препятствующий и мировоззренческой их типологии. В этом плане оказываются чрезвычайно важными умозаключения философа в «интродуктивной» части трактата, где сам обзор решений этой проблемы уже вводит читателя в существо дела. Действительно, если субъективно-эгоистическое обоснование смысла жизни, как правило, оборачивается вопиющей бессмыслицей единичного существования (зловещая практика самоубийц или же «арифметика отчаяния» пессимистов), то, может быть, в подчинении человека объективным условиям общественной жизни и следует искать единственное оправдание его существования? Нет, отвечает В. Соловьев, любые формы «ставшего», какими бы безусловными они ни казались, не могут и не должны удовлетворять вечно «становящееся» сознание личности, ограничивать развитие ее испытующей мысли. Еще более опасно для человека отречение от поисков смысла жизни под влиянием общепринятого авторитета, раз и навсегда предустанавливающего готовую формулу его существования. Предупреждений такого рода достаточно много в философском и литературном наследии Вл. Соловьева. Эта его идея перекликается с общей направленностью философско-этических воззрений Ф. М. Достоевского, как бы отображая некую духовную преемственность русской этической мысли, ее страдальческое предвидение будущего.

Именно в современных условиях, когда мы с таким трудом освобождаемся от деформирующего воздействия авторитарности в любых ее видах, непредубежденно и свежо звучит мысль Вл. Соловьева о великой силе духовной ответственности человека, смело берущего на себя всю полноту исканий безусловных ценностей и испытания их своей жизнью.

Однако нельзя не подчеркнуть при этом, что в «Оправдании добра» у Соловьева речь идет не столько об индивидуально-обособленной правоте смысложизненных установок, сколько об объективно-должном смысле мироздания, его нравственно-собирательных характеристиках, не растворяющих в себе самобытность умонастроений личности, а, наоборот, утверждающих их духовную универсальность и всемирно-историческую обоснованность. Именно данная посылка и дает мыслителю право рассматривать великий и вечный вопрос не в частных и преходящих определениях, а в его формальной всеобщности, преодолевающей все исторические и временные ограничения. Иными словами, за безусловное смысложизненное основание, ничем внешним не обусловленное, но все и вся собою обусловливающее, может быть принято только добро в его чистоте, полноте и силе, выступающих не только как автономность воли, но и как ее универсальность, дееспособность и могущество. В силу этого нравственный смысл человека, его креативная формула есть не что иное, как «безусловная внутренняя форма для добра как безусловного содержания…» (С. 96).

Правда, это истолкование смысла человека происходит как бы независимо от него самого, его собственной познавательной рефлексии. Подобная «отстраненность», однако, вовсе не есть продукт спекулятивного мышления, а всего лишь совершенно необходимые в теоретическом плане обобщающие констатации, выводящие читателя на новый уровень знания — к определению предмета нравственной философии как особой, специфической отрасли человеческого знания. И хотя Соловьев сразу и однозначно заявляет, что «собственный предмет нравственной философии есть понятие добра…» (С. 98), дело вовсе не в том, чтобы дать ему сколько-нибудь удовлетворительную дефиницию, а скорее в том, чтобы обособить, отделить этику от того, что ей внутренне не присуще и что не составляет ее философской специфики. Так, отстаивая практическую независимость этики от теоретической философии, с одной стороны, и от религии, с другой, Соловьев как последовательный моралист, видит в нравственной философии не что иное, как саморефлексию практического разума человека, познающего себя в своем же собственном творении: «Нравственность в своем идейном содержании познается тем же самым разумом, который ее… создает, следовательно, здесь познание совпадает со своим предметом…»