Загрузка...По-видимому, данное решение можно было бы посчитать удовлетворительным, если бы автора не волновал вопрос самозаконности или, точнее, свободы нравственного разума, степени детерминированности морального сознания человека внешними закономерностями. Несомненно, что проблема нравственной причинности является одной из самых сложных в этической теории, однако при всех поворотах историко-философской тематики нельзя не признать, что именно у Вл. Соловьева она получила глубоко своеобразное и, пожалуй, наиболее спорное разрешение. Рассмотрим аспект «Оправдания добра» подробнее, поскольку он, на наш взгляд, не только касается самых глубинных, сущностных сторон соловьевской моралистики, но и достаточно достоверно воспроизводит саму специфику его философского мышления.
Так, по мысли философа, в сфере добра действует с жесткой непреложностью своего рода безусловная необходимость, предопределяющая не только моральный выбор человека, но и саму его мотивацию. Столь жесткая детерминированность должна, казалось бы, предельно сужать жизненное пространство индивида, однако у Соловьева это не прослеживается, поскольку индивид подпадает под действие некоей иерархии причинностей, соподчиненность которой и есть проявление свободы. Например, будучи предопределен идеей должного, человек, по Соловьеву, тем самым уже завоевал необходимую ему частицу свободы от порабощающей власти страстей и эффектов, или, говоря словами самого философа, «необходимость нравственная, оставаясь вполне необходимостью, есть свобода от низшей необходимости психологической». Тем не менее в сфере безусловной каузальности добра как бы само собою происходит предопределение нравственной сущности человека: детерминирующее действие нравственного закона выступает как решение, абсолютный выбор, осуществленный за него самого некими трансцендентными силами, принимающими в моральном сознании характер повеления, приказа. Он не чувствует себя вправе поступать иначе. Для человека, избравшего дорогу добра как свой жизненный смысл, никаких колебаний, в принципе, быть не может.
В то же время далеко не каждый индивид способен услышать повеление добра и сообразно с ним изменить свою жизнь. И дело здесь не столько в духовной чувствительности субъекта, сколько в недостаточной нравственной отзывчивости его разума, неспособного уловить призыв божественной воли. Поэтому-то в добре и нет непроизвольного (случайного) выбора как такового. Если я способен воспринимать логику провидения, то есть осознаю глубочайшую причинно-следственную связь своих действий с его волей, то, хочу я этого субъективно или не хочу, являюсь избранником добра (не в этом ли смысл такого явления, как благословение и существование того типа людей, которые в силу особых духовных причин время от времени объявляли себя орудиями божественного замысла?), а следовательно, в своей нравственной деятельности поступаю в соответствии с его произволом.
Идея произвольности добра, при всей ее удаленности от системы современных представлений, интересна и продуктивна уже хотя бы тем, что с ее помощью Соловьев пытается проникнуть в такое сложное и метафизически труднообъяснимое явление, каким является зло, и обосновать сам факт постоянного тяготения к нему человеческого сознания. Вполне традиционно рассматривая зло как результат незнания, неведения добра, он вполне оригинален там, где заявляет, что в отличие от добра зло воля избирает сама из себя, ничем высшим не руководствуясь и основываясь исключительно на всей полноте своего субъективного целеполагания. В этом смысле человек, определяющий себя самого из своей же собственной сущности, и есть основание своей злой воли. Может быть, поэтому в зле поражает не столько агрессивная тотальность захвата чужих сущностей, наглое паразитирование на стороннем ему жизненном материале, но именно абсолютность самомнения, глубочайшая убежденность в обоснованности своих притязаний к миру. В этом смысле злая натура любой произвол своей воли склонна расценивать как выражение глубинной сущности самого порядка вещей, самой логики жизненного процесса. Такому человеку и в голову не приходит усомниться в этом до тех пор, пока жизнь не перестанет подчиняться ему; неподчинение же, известное упрямство бытия он обычно склонен расценивать как оскорбление своей сущности. В нравственно-психологическом плане это выражается в безудержном аффекте зависти как следствии неадекватного, по его мнению, перераспределения даров жизни.
Мы сочли допустимым достаточно подробно остановиться на этом вопросе потому, что, приступая к монументальной философско-этической истории добра, Соловьев, как это ни удивительно, вообще не касается природы зла, его феноменологических оснований. Но возможно ли говорить о добре, минуя зло? И существует ли у добра своя нравственная автономия, то самозаконное царство чистоты, которое было бы совершенно свободно от набегов зла? И если прямого утвердительного ответа на этот вопрос нельзя найти в философском трактате Соловьева, то, возможно, косвенным его подтверждением является отказ философа исследовать зло… средствами нравственной философии. «Вопрос о происхождении зла есть чисто умственный,— пишет он в финале,— и может быть разрешен только истинною метафизикою, которая в свою очередь предполагает решение другого вопроса: что есть истина, в чем ее достоверность и каким образом она познается?» (С. 547). Таким образом, ограничивая зло областью гносеологии, Соловьев получает редкую для моралиста возможность трактовать нравственную историю человечества как всевозрастающее и всесовершенствующее добро, игнорируя при этом сколько-нибудь существенные факты, могущие свидетельствовать об обратном. Поэтому, обращаясь к анализу начал добра в самом человеке, философ рассматривает их как возвысившуюся над природой человечность, где природность (материальность, телесность, чувственность) выступает не как качество, акциденция зла, а именно как материал, форма, вещественная плоть того же самого добра.