ТРАДИЦИЯ ВРАЖДЕБНОГО ОТНОШЕНИЯ К МЕСТУ

Когда, в очередной раз посетив город Набережные Челны, уже переставшие именоваться «город Брежнев», автор этих строк попытался выяснить нужный ему адрес, то в ответ услышал: «Сорок седьмой комплекс», а далее соответствующие номера дома, подъезда, квартиры… Названий улиц не было. Пожалуй, это даже честнее, чем, скажем, в городе Тольятти, где есть и улица Коммунистическая, и улица Победы, и еще всякие улицы, но только отличить их друг от друга нет никакой возможности. Дело не в счислении как таковом: сколько-то там Парковых улиц в Москве соединены в воображении уж тем, что они «парковые», пристегнутые к Измайловскому парку.

Издавна полагалось бранить Манхеттен, но Третью авеню там не спутаешь ни с Пятой, ни с Одиннадцатой; в районе Двадцать девятой стрит обосновались корейцы, Сорок вторая все еще сопряжена с театральным мифом Нью-Йорка; с Пятьдесят седьмой начинается Сентрал Парк, у Сто шестнадцатой — просторные владения Колумбийского университета… все насыщено ориентирами.

Genios Loci — гений места, дух Места. Фундаментальная категория культуры, в течение многих десятилетий из нашей культуры изгонявшаяся с не меньшей яростью, чем категории «гуманизм» или «милосердие». Почему?

Стоит обратить внимание на негативный, хуже того, пренебрежительный оттенок, которым длительное время сопровождались слова «место», «местный», будь то в официальных документах или в обыденной речи. Впрочем, почему вдруг прошедшее время?-В Советском энциклопедическом словаре 1987 года издания мы все так же можем прочесть: «В современном значении «местничество» — выдвижение на первый план узкоместных интересов, наносящее ущерб общему делу». Прямо заклинание: в противоположность широкому, то есть хорошему и важному, местное заведомо есть нечто узкое, в смысле худшее. Более того, какое-то полумифическое общее дело противопоставлено местному, обозначенному как «необщее», то есть не просто специфическому, а эгоистическому, второ- или даже третьестепенному.

Припомним открыто пренебрежительный оттенок, словно уже содержащийся в самих словах «на местах» или «с мест». Определение же «местная промышленность» автоматически несет в себе не то чтобы третьеразрядность, но вообще вынесенность за разряды могучей нашей индустрии. Почему? Откуда это презрение, совершенно неведомое прочим народам и культурам, где слово «провинция» есть, да и то оснащенное разными оттенками отношения, но слово «местный» занимает в иерархии ценностей весьма высокую позицию?

Язык всегда правдив. Как и архитектура, он всегда говорит правду, даже тогда, когда целью является сознательная ложь.

Павел Николаевич Милюков, не всегда точный в исторических своих оценках, был совершенно прав, когда утверждал: «Наша история не выработала никаких прочных связей, никакой местной организации. Немедленно по присоединению к Москве присоединенные области распадались на атомы, из которых правительство могло лепить какие угодно тела». Если это суждение справедливо для долгого процесса расширения Российского государства, то оно трижды верно для всего послереволюционного периода нашей истории. У процесса целенаправленной атомизации обжитого пространства была твердая идеологическая платформа: «Только общество, способное установить гармоническое сочетание своих производительных сил по единому общему плану, может позволить промышленности разместиться по всей стране так, как это наиболее удобно для ее развития и сохранения, а также и для развития прочих элементов производства».

Каким убедительным, каким привлекательным казался этот тезис, по сей день не вполне утративший сторонников, вопреки его очевидной практической несостоятельности. Свойственное марксизму почти мистическое поклонение крупной промышленности, стремление подчинить все и вся тому, что «наиболее удобно для ее развития и сохранения», могло остаться лишь теоретическим заблуждением, как всякое игнорирование природы и культуры. Однако у российских революционеров сугубо теоретическое умозаключение стало программой действия.

Впрочем, еще задолго до попыток реализовать такую программу в чистом виде преобразования периода «военного коммунизма» и тем более гражданской войны сопровождались всеобщей практикой подавления всякого местного сопротивления декретам, один за другим рождавшимся в центре. Местное, будь то провинциальное городское или тем более деревенское, твердо ассоциируется уже в 1918 году с враждебным. Прибавим к этому, наконец, эсхатологический элемент революционного сознания, когда Время воспринималось как на миг остановившееся, фиксирующее конец всей прежней эпохи со всеми ее местными оттенками и как начало совершенно новой эпохи всемирной революции. В совокупности этих оснований было уже довольно, чтобы местному был подписан смертный приговор.