Загрузка...С «прослойкой» дело обстояло примерно так же, как с народным хозяйством, экономикой вообще: пути развития и в этом случае были не стихийно-индивидуальными и хищническими, как в капиталистических странах, а планомерно-общеобязательными и вполне кумовскими. Тот же экстенсивный метод: побольше тракторов и побольше филологов (на душу населения?). Тот же план: по производству книг… и книг но производству книг. Тот же ГОСТ: тут в инструкциях Комитета но стандартам, там в инструкциях ВАК. Тот же несбыт: там на залежавшуюся обувь (такую не носят), тут на залежавшиеся книги (таких не читают). Тот же непостижимый знак качества: на парашютах и в графе о «научной новизне». Тот же дефицит на настоящее. Те же приписки: на хлопок и в вавилонской башне списанных диссертаций. Словом, то же ни слуху ни духу о Гумбольдте и Виндельбанде при невероятных количествах рассуждающих на их темы кадров. За всю историю философии, начиная с Фалеса, а может, и с буддийских логиков, не наберется, будем считать смело, и половины того, что ежегодно «выпускают» философские факультеты страны. Сколько их нынче, злополучных пажей «Госпожи Философии», как величал ее Данте, подавшихся в инструкторы, а то и в кооперативы! Материя, как-никак, первична… Сколько их будет еще, сокращенных, отданных неисповедимым прихотям рук, одна из которых их перепроизводит, а другая — сокращает!
Застой? Ну да, отстой недавних страхов и ужасов. Некая катарсическая отрыжка после «а в наши дни и воздух пахнет смертью». Теперь воздух пропах распадом.
В 1988 году в «Новом мире» была напечатана статья Е. Лебедева «Кое-что об ошибках сердца» с выразительным подзаголовком: «Эстрадная песня как социальный симптом». Статья редкая — по ракурсу взгляда и диагностической точности. Не удержусь от соблазна привести из нее ряд характеристик: «Эстрадное мышление исподволь проникало во все сферы, пока наконец в 70-е годы не стало господствующим. Промышленность, сельское хозяйство, наука, художественная проза, поэзия, драматургия, критика, публицистика, музыка, театр, кино, цирк, спорт — все эти виды общественной активности приобретали к исходу десятилетия все более и более празднично-показной, эстрадный характер. Подведение квартальных, годовых, пятилетних итогов на предприятиях и в отраслях, в колхозах и совхозах, районах и областях, наконец, но всей стране превращалось в некое подобие гала-концертов, грандиозных шоу со всевозможными световыми, пиротехническими эффектами и раблезианскими банкетами. В каждой отрасли народного хозяйства появились свои иллюзионисты и жонглеры, вообще эксцентрики». И дальше: «Мы и не заметили, как на рубеже 70-х и 80-х годов эстрада стала самым многообразным и полнонравным средством выражения нашего общественного сознания»!
Лучше не скажешь: именно эстрадное мышление — вместо прежних интуитивного, логического, умного; эстрадное, мало сказать, мышление — эстрадные душа, сознательность, «Я». Целая галерея типов, разведенных и все еще разводимых в лысенковско-сталинских парниках: эстрадный… профессор, эстрадный властитель… дум, эстрадный… подвижник, эстрадный… праведник, эстрадный… интеллигент. Недавний еще запрет на генетику оказался, по сути, не столько третированном «буржуазной» науки, сколько соблюдением государственной тайны преображенного генотипа: похищенные слушательницы Высших Женских Курсов подверглись генно-магическому воздействию и возвратились этакими Гуинпленами но штату общества «Знание». Эстрадные книги…
Выдающийся немецкий искусствовед XX века, исследуя средневековую культуру, обнаружил органическое сродство между готической архитектурой и схоластической философией: тот же дух и тот же архитектонический гений в камне и слове. Эти постройки и эти трактаты рассчитаны на тысячелетия… На какие же сроки приходится рассчитывать нам? Мы весело (все еще весело!) смеялись незатейливой завязке фильма «С легким паром», где абсолютно идентичные панельные дома в различных городах, закамуфлированные уютным переложением большой поэзии, свели незнакомых мужчину и женщину. Землетрясение в Армении обратило в пыль сотни таких же домов с десятками тысяч жизней. На этот раз сценарий приходится оценивать не кинозрителям, а Правительственной комиссии. Какая же комиссия займется непосредственным (и, может быть, порождающим) аналогом этих сооружений в «духовной сфере»: все теми же абсолютно идентичными, типовыми, панельными книгами?
лот обязательного оптимизма. В создавшейся ситуации оптимизм может быть только одним: нечестивостью; в доме повешенного лучше уж говорить о его веревке, чем о том, что предназначенная тебе веревка не выдержит твоей шеи. Но не меньшей нечестивостью предстает и пессимизм, сколь бы притягательным ни казался он смятенной узнанным душе. Мажор, в который меня тянет напоследок, иного происхождения. Будем помнить: оптимизм и пессимизм — продукты душевной антиномии; в духе им нет места. Дух — это непрерывное освобождение духа: от чего угодно и даже от самого себя, если и сам он вознамерился бы почить в какой-либо респектабельной форме. Как часто кажется нам, что, одолевая зону оживотненной и склеротизированной телесности и культивируя в себе одну только душевность, мы переживаем освобождение! Как часто не замечаем мы, что вместо чаемого освобождения нам подсовывается здесь лишь более утонченная и уже по одному этому более опасная западня: западня душевного угара, сменяющая режим питания автоматизированного тела непережеванными кусками мутной богемности! Убережем же дух не только от телесности, но и от всякого рода душевной надрывности-павзрыдности: от правды, поданной в цыганской аранжировке, от хриплых голосов бардов-правдолюбцев, заманивающих, точно сирены, в бесовски-сладкую беспросветность. Будем помнить, что дух всегда и при всех обстоятельствах — это воскресение, пусть поначалу и толстовское или поначалу как раз толстовское: то бессмертное начало долгого и мучительно трудного Воскресения с травой, пробивающейся сквозь укатанный в несколько слоев асфальт.