Загрузка...Если признается, что инакомыслие в природе, «в крови» искусства, то придется признать также и законность и совершенную необходимость присутствия, беспрепятственного существования в обществе несогласного меньшинства в лице тех же художников или философов. И власть, следовательно, призвана создавать условия и гарантировать возможность независимого существования и волеизъявления интеллектуалов. Чтобы понять это, не надо, как говорится, большого ума, достаточно и здравого смысла, обыкновенной житейской мудрости. Достаточно понимания того, что прогресс современного, цивилизованного общества просто невозможен без полета мысли, консолидации творческих сил общества, с которыми ей, власти, вовсе не обязательно конфликтовать даже тогда, когда она с чем-то и с кем-то не согласна. Умная власть стремится найти себя в интеллектуальном процессе, объединяясь с его участниками на почве культуры, деятельности общественного разума, а не голого властвования, отношений господства и подчинения. Прислушиваясь к художнику или философу и ученому-обществоведу, власть как бы поднимается над сковывающими ее действия повседневными необходимостями, получает возможность увидеть мир во всей его пестроте, многообразии, перспективе развития. Если физику Эйнштейну писатель Достоевский «дал больше, чем Гаусс», то, видимо, и культурного политика воображаемый мир художника может обогатить не меньше. Надо только к свидетельствам последнего отнестись серьезно и внимательно.
Можно добавить: деятеля культуры и культурного политика объединяет еще более мощное основание, чем работа ума, интеллекта. Это — приоритет витального начала, «точки зрения жизни», исключающей, если ей не изменяют, такую опасность, как интеллектуальный диктат, некритическая апология какой-либо влиятельной идеи, концепции, теоретического постулата. Но власть, настаивающая на своем и обладающая материальной силой, чтобы навязать свою линию всему обществу, часто глуха к голосу жизни, практики. И потому в задачу интеллектуалов входит заинтересованное, требовательно-критическое, придирчивое отношение к политике и действиям тех, кто ее олицетворяет, осуществляет. И надо бы, освобождаясь от «онтологического» страха перед властью, внушенного сталинизмом, по капле выдавливать из себя рабское к ней отношение. Мы уже убедились на собственном опыте, к каким плачевным результатам приводит безгласное или восторженно-крикливое согласие, иллюзорное единство власти и художников. Нужен, видимо, какой-то другой вариант сотрудничества. Может быть, попробовать его поискать?
Многое здесь будет зависеть от культуры и нравственного императива людей, наделенных властью, их способности ценить искусство и уважать художника. Возникает вопрос, не является ли иллюзией надежда на просвещенных лидеров, покровительствующих искусству и содействующих ее развитию?
— Мировая и отечественная история показывает утопичность подобных верований и надежд. Тоталитарная власть, пусть самая просвещенная и цивилизованная, подходит к человеку и обществу с точки зрения использования, «овнешнения», как именовал это В. Кроче. А если к этому добавить, что нашей стране многие десятилетия фатально не везло на «просвещенных» государственных лидеров, то ситуация выглядит еще печальнее. Сталин обнаружил свой вкус и уровень культуры, освятив горьковскую «Девушку и смерть» таким умозаключением: «Эта штука посильнее «Фауста» Гёте…» (понятно, Горький тут ни при чем). Хрущев продемонстрировал непонимание природы искусства, нахраписто бросившись судить об абстракционизме и реализме, безапелляционно навязывая свои представления о красивом и возвышенном. Брежнев пожелал, не без подсказки услужливых «чичисбеев» от идеологии, стать писателем, добившись высокого «официального» признания (Ленинская премия но литературе и искусству за «Малую землю» и «Целину»). Даже те из руководящих деятелей (как, например, Бухарин), кто обладал развитым эстетическим вкусом, чувствовал красоту художественной формы, нередко оказывались заложниками политических пристрастий и социологических схем. Тот же Бухарин отказал в праве на самовыражение такому большому художнику, каким был Сергей Есенин.
Не способствовала объективной оценке творчества художников непререкаемая власть критерия «классового подхода», превратившая сферу искусства, других видов интеллектуального труда в арену массового «признания» или «непризнания», поддержки или осуждения. Компетентные суждения критиков-профессионалов о произведениях искусства, творчества художников постепенно стали терять приоритет, подменяясь претензией каждого зрителя и читателя выносить «приговор», навязывая общественному мнению свой уровень культуры, понимания природы искусства и его социальной функции. При этом находились и подставные фигуры, чтобы, так сказать, устами народа подтвердить и оправдать официальное мнение, оценку власти.
К сожалению, эта порочная система критики полностью не преодолена до сих пор. Вот пример, уже из наших дней. Группа ветеранов, выражая беспокойство по поводу появления фильмов, которые, по их мнению, притупляют у молодежи «традиционное чувство стыда и чувство Родины», настаивают на запретительных мерах: «…художника нельзя оставлять без контроля. Он тоже, как и рабочий, выдает продукцию, а последняя проходит госприемку». Откровенно фискальный характер взаимоотношений искусства и политики пустил у нас настолько глубокие корни в общественном сознании, что возникла мощная зрительская и читательская цензура, игнорирующая специфику оцениваемого явления.
Поражает также трудноизживаемое, чисто потребительское отношение властей к искусству — рассмотрение последнего исключительно под «пропагандистским» углом зрения: искусство поставщик иллюстраций к политической пропаганде, не более того. Так что, прежде чем говорить о нравственном императиве, надо сказать о некомпетентности, познавательной безответственности, узости взглядов и разгуле вкусовластия.
Многое, как уже говорилось, зависит от личной культуры партийного и государственного руководителя. Жаль, что наша пресса так мало и редко характеризует отношение властей, местных и центральных, к наиболее заметным явлениям искусства (скажем, к «Доктору Живаго» Б. Л. Пастернака или «Плахе» Ч. Айтматова, к фильмам «Покаяние» или «Маленькая Вера», к тому, что происходит в молодежной культуре, в современной живописи и музыке), не ограничиваясь примитивным критерием: нравится — не нравится. Может быть, тогда поубавилось бы тех, из числа представителей административно-командной системы, кто, ничего не зная о том, какое это, как сказал Маркс, «дьявольски серьезное дело» — сочинять стихи и симфонии, писать пьесы и романы, считает возможным бесцеремонно вмешиваться в художественное творчество, навязывая свои, более чем спорные оценки. Сегодня названы имена Жданова и Суслова, а сколько имен непрошеных «опекунов» искусства — руководителей пониже рангом не названо? Время такого «руководства» искусством отнюдь не позади. И на шестом году перестройки находятся руководители, которые охотно берут на себя функции цензоров и даже «запретителей», не утруждаясь объяснениями с художниками и общественностью. Исподволь начинает формироваться новая полка неприемлемых, «ошибочных» произведений. Продолжающий действовать в материальном производстве «затратный» механизм сочетается с «запретным» в духовном производстве.
Изменения, конечно, происходят и здесь, но они, как и в сфере экономики, не столь радикальны и необратимы, чтобы предаваться энтузиазму. А в каком-то смысле они даже настораживают, если иметь в виду сферу управления духовной деятельностью. Вспоминается в этой связи точное наблюдение Василя Быкова: «Когда-то мы обвиняли во всем дураков. Думали, беда в том, что искусством управляют серые, некомпетентные люди. На смену им пришли умные, образованные, насквозь прожженные циники, бороться с которыми стало гораздо сложнее. Не потому, что они читали Гегеля и Шопенгауэра, а потому, что они в совершенстве овладели арсеналом политической демагогии, использовать которую честный художник просто стыдился». Демагогические приемы, действительно, стали изощреннее и коварнее, в том числе и за счет «перестроечной» фразеологии. Так, критический пафос литературы и искусства ставится под сомнение под предлогом заботы об успехе перестройки, которую надо поддержать и морально, и психологически. Но ведь искусство тем прежде всего и помогает перестройке, что убирает с ее пути завалы из предрассудков, иллюзий, мифологии, стереотипов мышления, просто вранья и обмана, отнюдь не возвышающих ни действительность, ни искусство.
Художники понимают, что решение проблем, которые они ставят в своем творчестве, находится в руках политики и политиков. Нашим художникам редко приходилось иметь дело с честным, умным и интеллигентным политиком, все больше — с чиновниками. Это проблема, которую еще предстоит решить. Если диалог художника с политиком необходим и интересен, то с чиновником — не просто неинтересен, а, как правило, бесполезен. Чиновника не волнует суть дела, ему важно угодить вышестоящему начальнику. Когда в стране наладится нормальная политическая жизнь, диалог власти с интеллектуалами станет нормой бытия. Я говорю в будущем времени, ибо для того, чтобы такой диалог получился, нужна более высокая культура власти, иной уровень демократизма системы властных отношений.