Загрузка...Остановимся подробнее на этом «имеет что-нибудь выразить».
А. И. Герцен говорит не просто о праве на самовыражение, а о том, что содержит в себе ценность для других людей, для человечества. Любителей «самовыражаться» предостаточно, но всегда ли перед нами акт культуры или факт искусства? Художнику принадлежит такое же право на самовыражение, как любому человеку, но его индивидуальность и результат самовыражения особого свойства. От всех прочих людей он отличается способностью быстрее, точнее, глубже угадать и воспроизвести то, что хотели бы сказать, выразить многие. Художник примечателен природой своего труда — труда всеобщего, а не только умением придать мысли и чувству оригинальную форму.
Тут-то и возникает водораздел между интересом политика и интересом художника. Первый озабочен самоутверждением, или, иначе, утверждением определенного частного (группового) интереса, выдаваемого за всеобщий. А второго волнует общечеловеческое содержание той конкретной действительности, которую он воплощает в своих произведениях. На этой разнице возникает немало спекуляций. Так, например, сталинизм активно потрудился над тем, чтобы противопоставить дело художника делу рабочих и крестьян. Художнику постоянно вколачивали в голову мысль, что он «в долгу» перед народом и обществом. Многие и поныне убеждены, что художника кормит народ и он «должен» доказать своим творчеством, что ест хлеб «не даром». Однажды это разозлило Вл. Маяковского, принявшегося доказывать «фининспектору», что труд поэта «любому труду родствен». Художник никому ничего не должен уже потому, что сам является неотъемлемой частью народа, и без него «народ будет неполный» — как точно определил А. Г. Платонов. Нельзя не заметить также, что внушаемый издавна художнику призыв «должен» не вызывает вдохновения и не повышает энтузиазма, и скорее угнетает, чем усиливает творческий порыв. (Не знаю как другие, а лично я не могу работать свободно, с полной отдачей, пока на мне висит какой-либо «долг».)
Но это момент психологический, более существенно то, что художник по природе своей и назначению есть человек всеобщий, «человек человечества». Это порождает совсем особый масштаб власти над миром, характер воздействия па него. Однажды созданные сказки А. С. Пушкина и романы Л. Н. Толстого будут жить века, переходя от одних поколений к другим, становясь их духовной пищей. Художник говорит с вечностью — этого, увы, никак не могут уразуметь многие политики и чиновники, чья власть времен-на и ограничена в пространстве. А если они это осознают, возникнет соблазн принизить значение, ценность художественного труда, доказывая его вторичность и второстепенность. Именно у нас почему-то настойчиво пытались и пытаются внушить широким массам трудящихся (и надо признать, небезуспешно), что продукты духовного труда — те же стихи, фильмы или научное изобретение — менее важны и необходимы для жизни, чем продукты материального труда. При этом обязательно ссылаются на марксизм и приоритет пролетариата.
Безусловно, прежде чем заниматься наукой и искусством, человек должен быть накормлен, одет, иметь жилище. Но как только удовлетворены эти первичные потребности, выясняется, что живет человек все-таки «не хлебом единым», что есть еще «жизнь самой жизни» — как Гёте определил духовное,— чем, собственно, и занимается, «заведует» художник. Выходит, ему незачем извиняться за то, что он создает образы и представления, а не выращивает хлеб, варит сталь или строит дома. Плоды его труда — тоже «хлеб насущный», без коего и жизнь не жизнь, и человек не человек. Казалось бы, истина банальная, даже неловко ее напоминать, но по чему-то десятилетиями удавалось (и по сей день удается) морочить людям голову мыслью о «даровой» ценности таланта художника или интеллектуала.
И чтобы ясно было, что марксизм к этому обману никакого отношения не имеет, стоит напомнить марксово сравнение великого поэта — англичанина Дж. Мильтона с парижскими коммунарами. Последние, замечает Маркс, делали свое дело открыто, просто, «так же, как Мильтон писал свой «Потерянный рай», то есть за очень скромное вознаграждение, действуя на глазах у всех, не претендуя на непогрешимость, не скрываясь за канцелярской канителью, не стыдясь сознаваться в своих ошибках, исправляя их». Это сопоставление имеет глубокий смысл. К сожалению, не только бюрократы воспринимают стремление художника (или ученого) к свободе как блажь, причуду. Это стремление просто непонятно тем, для кого труд не более чем средство к жизни, кто привык или вынужден жить по принуждению. Их раздражает сам образ жизни и мысли художника, слишком «вольный», свободный в самопроявлении, и обманывает внешняя легкость достигнутого творческого результата (кажется, сам бы так сказал, спел, станцевал, сыграл и т. п.). Непонятно это стремление и тем художникам и ученым, которые фабрикуют свои произведения исключительно ради заработка или достижения какой-то престижной цели. Так на какого рабочего и какого художника ориентируются бюрократы, противопоставляя, «сталкивая лбами» труд материальный и духовный, интеллигенцию и народ?
Особое свойство индивидуальности художника состоит в том, что человеческий труд в своих наиболее развитых и свободных формах предстает именно в творчестве А. С. Пушкина и У. Шек спира. М. П. Мусоргского и С. С. Прокофьева, С. М. Эйзенштейна и А. А. Тарковского. Это — свободное духовное производство, где момент творчества, то есть преобразования, изобретения нового, реконструкции старого, выступает на первый план. Настоящий художник создает нечто совершенно новое, уникальное, неповторимое — «вселенную духа», целый мир идей и людей (героев), который нельзя спутать ни с каким другим. И потому талант — незаменим, а его утрата — невосполнима. Для бюрократа же «незаменимых людей нет», отсутствие или потеря индивидуальности для него ничего не значит. Ему претит сама претензия на оригинальность — мысли, чувства, восприятия, оценки.
Уникальность труда талантливого, тем более гениального художника даже в сравнении с трудом ученого абсолютна. Об этом хорошо сказал в свое время академик-физик Я. Б. Зельдович: «Лунную сонату» мог сочинить только Бетховен, «Я помню чудное мгновенье…» — только Пушкин, а открыть нейтроны — не только Чедвик». В этой разнице между «только» и «не только» заключены и «тайна» искусства, и целая общественная проблема. Речь идет об отношении общества к каждому талантливому человеку как своему бесценному состоянию, которым, признаемся, мы дорожить так и не научились. Почему-то таланту надо при жизни обязательно намучиться, намаяться, настрадаться, а то и умереть, чтобы его признали, по достоинству оценили. Посмотрите, как трудно, мучительно тяжело живется у нас изобретателям, вообще открывателям чего-либо нового. Недавно, познакомившись с оригинальным, вполне осуществимым проектом группы художников-дизайнеров, который никак не удается «протолкнуть» через инстанции и ведомства, я посоветовал широко обнародовать его в газете или журнале под почти «провокационным» заглавием — «Прежде чем предложить японцам…». Мы так привыкли к застойному бытию и постоянному несоответствию слова и дела, что нас не пугает возможность получить вопрос, на которой ответить становится все труднее и труднее: в чем же заключаются «преимущества социализма», если обществом отторгается и отвергается без какого-либо сожаления полезная инициатива и очевидное благо?
— Ссылки на всеобщий характер духовного труда и общественную ценность таланта, видимо, недостаточно, чтобы объяснить противоречие между властью и художником. Тут не обойти традиционную и всегда актуальную тему связи искусства с политикой и политической властью. Известно, как понимали эту связь Сталин, Жданов и Суслов, отказывая художнику в нраве на «аполитичность» и свободу от официальной идеологии. Сейчас много и открыто пишут о деидеологизации и деполитизации искусства. Но можно ли освободиться от политики и идеологии вообще?! Не иллюзия ли думать, что в условиях насквозь политизированной действительности можно денолитизировать искусство? Западные исследователи определяют советское киноискусство, имея в виду его классику — Дзигу Вертова, С. М. Эйзенштейна, В. И. Пудовкина, А. П. Довженко, как «пропагандистское искусство особого рода», признавая при этом его высокую эстетическую ценность и вклад в развитие мирового кинематографа. В то же время они отмечают налет схематичности и догматизма даже в лучших образцах советского кино как вынужденную плату за компромиссное сотрудничество с властями в условиях революционной ситуации, которую художники тогда приняли и поддержали. Как тут быть?
Существуют разные толкования взаимоотношений политики и искусства. Известен сталинско-ждановский, тоталитарный, вариант «сотрудничества» художника с политической властью, когда искусство подминается и поглощается политикой, официальной идеологической доктриной. Живучесть этого взгляда и подхода своеобразно подтверждается и сегодня: то же кино прошлых десятилетий ныне квалифицируется как «сталинистское», «хрущевское» или «брежневское» (кино тоталитаристское, а затем — «оттепели» и «застоя»). Кажется, все тут ясно. Искусство, если оно не хочет себя потерять, не должно подпадать под пресс политики, политизироваться, а художник должен быть независимым от власти и не идти с нею ни на какие компромиссы. Но такая постановка вопроса, отстаивающая идею свободы художника и верности искусства своей природе, в конкретно-историческом плане требует уточнения и прояснения. Ведь художник во все времена шел и, видимо, еще долго будет вынужден идти на компромиссы уже по той простой причине, что реальная жизнь ставит его в зависимость (и материальную, и социальную) от власть имущих, существующих государственных структур, минуя которые он не может реализовать свой творческий потенциал. Стереотип этой зависимости сложился давно, но, как бы скептически или неприязненно мы к нему ни относились, надо признать, что на качестве самого искусства это не обязательно сказывалось отрицательно. Достаточно вспомнить И.-С. Ваха, Микеланджело и Андрея Рублева, творивших «по заказу» церкви, или А. С. Пушкина, вынужденного принять цензуру Николая I, или многих нынешних художников, неравнодушных к знакам внимания современных властей. Выходит, дело не только в цензуре и претензиях политической власти направлять творчество художника. А еще и в том, сумеет ли последний распорядиться своей «тайной свободой» (используем выражение Пушкина), которой у него никто отнять не может.