Загрузка...Обличая сегодня тех, кто был «на свету» власти Л. Л. Жданова или того же М. А. Суслова, не упускаем ли мы из виду тех, кто пользовался ею не в меньшей степени, только анонимно? Ведь некоторые из них властвуют и поныне, не чувствуя за собой никакой вины и поучая всех, как надо осуществлять перестройку и пользоваться гласностью. Дело не в персональных разоблачениях, а в разрушении механизма анонимной, в сущности, безличной и безответственной власти над художником, лишающей его свободы. Речь идет о внешней свободе, без которой невозможна свобода внутренняя — условие и основание полноценного творчества в любой сфере человеческой деятельности.
— О том, что происходит между властью и художником «на свету», где они нередко выступают как противостоящие друг другу сферы и силы, ныне говорят немало. Но некоторые существенные моменты при этом оставляются в тени. Чем объяснить, например, постоянное, почти не скрываемое недоверие, подозрительность власти по отношению к искусству, с одной стороны, и демонстративную оппозиционность последнего по отношению к власти с другой? Что это — неизбежность «странного мира», в котором мы живем (плата за «сплошную» политизацию и идеологизацию жизни), или закономерное следствие различия природы и интересов двух сфер общественного сознания?
— При всем разнообразии случаев конфликта художника с властью у них имеется некая общая причина. Существует внешняя, видимая сторона конфликта — несогласие власть предержащих с тем, что на официальном языке было принято именовать «идейно-эстетическими ошибками» или «клеветой на действительность». Так подавалась и оправдывалась расправа с творчеством А. П. Платонова, М. А. Булгакова, В. Э. Мейерхольда, Б. Л. Пастернака, А. А. Ахматовой, М. М. Зощенко, Д. Д. Шостаковича, А. А. Тарковского — в искусстве; с А. В. Чаяновым, Н. И. Вавиловым, П. А. Флоренским, А. Ф. Лосевым, А. Н. Туполевым — в науке и философии. Но рано или поздно (как правило, поздно!) выясняется: раздражает и возмущает не то, что «сказал» художник или ученый, и даже не то, что «сказалось» их творениями, а сам факт инакомыслия, свободы волеизъявления. Это вполне закономерно для политики насилия над свободной мыслью и свободным словом; вообще над всеми проявлениями личностного, то есть не конформистского, не апологетического, а скептического либо революционно-критического отношения к действительности, свойственными самой природе искусства, науки, философии. Чем активнее, упорнее административно-бюрократическая система стремилась превратить людей в «винтики» единой государственной машины, том решительнее отвергались попытки «разных там» интеллигентов защитить право на самостоятельность своих воззрений и поведения.
«Он был художник» — назвал свой покаянный рассказ о трагической судьбе Андрея Тарковского бывший министр кинематографического ведомства. Теперь, задним числом, он понимает, что более всего досаждали, мешали этому большому художнику чиновники, выходит, и он сам со своим разветвленным аппаратом. Теперь он ратует за то, чтобы «во взаимоотношениях творцов и чиновников понимать истоки. А истоки находятся в системе диктата политических структур, берущих начало в утвердившихся принципах всем руководить, опираясь на авторитет власти. Это давало определенным кругам определять, что нужно, что не нужно. Раз сложно, раз кому-то непонятно, лучше вообще не нужно. Отсюда жесткие тиски норм и стереотипов, нередко рожденных не старшинством мысли, а авторитетом положения. Кто-то заметил, что опасности руководящей неудачи, ошибки легче всего избежать запретом. Так было!»
Пожалуй, самое любопытное в этом суждении — фиксация безличности и безответственности власти, принадлежащей «определенным кругам» и претендующим на то, что они знают, «что нужно и что не нужно». Сегодня обнаружилось, что «определенные круги» имеют собственные имена, а их «знание» потребностей и интересов страны завело последнюю в трясину. Что же касается искусства Андрея Тарковского, то, вопреки всему, оно продолжает жить, более того, помогает людям обрести «второе дыхание», чтобы вывести свою страну из тупика. В чем же тут дело? На чем держится живучесть искусства, всечеловеческая сила художника? Из покаянного рассказа бывшего чиновника этого понять нельзя…
В условиях тотального подавления личности опаснее всего оказывалась верность творческого человека своей индивидуальности и призванию, свобода самопроявления таланта. Но художник свободен не абсолютно и не на анархический манер, не «вседозволенностью» своих желаний и намерений. Оборотная сторона свободы творчества, как давно уже выяснено,— высочайшая ответственность художника за судьбы мира и человечества, за все, что он несет людям в своем творчестве, за то, какие мысли и чувства внушает, какие нравы поддерживает, укореняет. Он конечно же ограничен в своей свободе, но сама эта ограниченность свободы должна быть результатом его свободного выбора. В этом весь фокус и драматизм проблемы.
Драму честного художника и мыслителя А. И. Герцен определил как невозможность писать то, что хочешь, и неспособность писать то, что можно. И с грустью, обобщая свой личный опыт, заметил: «Я верил в индивидуальность. И теперь думаю, что естественная смерть не придет, пока человек имеет что-нибудь выразить». С этого и начинается, видимо, противостояние мыслящего, талантливого человека и власти, чреватое конфликтом. Для одних он, когда вспыхнет, кончается «противоестественной» физической смертью до срока, для других — творческой смертью при жизни.