Загрузка...А мы-то чье сознание собираемся перестраивать? Может быть, тех, кто не может дальше жить по-старому? Или тех, кто не может по-старому управлять? Так и те, и другие активно перестраивают его сами. Может быть, тех, кто как раз хотел бы и жить и мыслить по-старому? Но — как? Объяснять, учить новой политграмоте, вносить в массы представления о новых целях и задачах? Только ведь и те, кто сам перестраивает свое сознание, и те, чье сознание им хотелось бы перестроить, не на теорию ориентируются — на здравый смысл (наконец-то!), на отдельные публицистические озарения и общий их тонус, на идеологические оценки и меры проснувшихся новых потребностей. И все же именно общественное сознание — сегодня самая реальная сила процесса! И не безразличного, не рабского — ищущего свою суверенность сознания. Этому способствуют но крайней мере два обстоятельства. Во-первых, фактически начавшийся и необратимый слом всех механизмов производства сознания, укорененных в практике административно-командного управления. Во-вторых, и стихийное, и институализированное осознание возможных путей и средств перестройки бытия осуществляется разными субъектами социальной активности в соответствии с их потребностями и интересами, что не может не сопровождаться борьбой за признание таковых всеобщими.
А это значит: либо действительно рождаются новые субъекты общественных (производственных — прежде всего) отношений, либо идет передислокация старых, обеспокоенных всерьез «подземными толчками», предвещающими возможные экономические потрясения.
В. И. Толстых. Рискуя вновь получить упрек от В. М. Межуева, я все-таки доведу до логического конца начатую тему «сознанного бытия».
Вопрос об активности сознания, об усилиях воли, направленной на изменение объективных обстоятельств, как именует это Ф. Т. Михайлов, имеет глубокую социальную подоплеку и упирается в традицию и механизм, с которыми приходится считаться по сей день. Не замечая того, мы сами продолжаем представлять изменение сознания как распространение активности, влияния специализированных групп людей — идеологов, обществоведов-ученых, «аппарата», ведающего пропагандой и агитацией,— на широкие слои населения, «трудящиеся массы», которые, что бы там ни говорилось, продолжают оставаться всего лишь объектом и материалом для манипулирования. Сознание вырабатывают, вносят, а то и «вбивают» в головы людей те, кто по положению (власть предержащие) определяет цели, планы, решения, управляет деятельностью средств массовой коммуникации. Эта манипулятивная система производства сознания нашла в идеологии и практике сталинизма свое «классическое» выражение. Одни, меньшинство, реально владеют правом на социальную инициативу, выступают авторами идеологических текстов (нередко написанных не ими самими!), всякого рода общественных проектов, лозунгов, «починов», а другие, громадное большинство, превращаются в «винтики», говорящие орудия исполнения спущенных (навязан-пых) им свыше готовых норм, принципов, кодексов и т. п. Понятно, всех и надолго превратить в «винтики» не удается, и тогда начинает укореняться двойная логика самосознания, точно схваченная и переданная в известном рассказе А. Яшина «Рычаги», очень рассердившего уже в начале застойного периода «высшее начальство». Там, если помните, участники колхозного собрания говорили с трибуны совсем не то, чем обменивались только что в кулуарах (разница между сознанием «в общественном месте» и сознанием «в своем кругу» — существенная).
Так вот, не избавившись от этой сугубо манипулятивной практики (и концепции) сознания, то есть не сломав вызвавшую ее к жизни систему отношений, не предоставив всем членам общества реальной возможности жить и мыслить согласно чувству личного (политического, духовного, материального) достоинства, стать авторами, а не только исполнителями своих решений и суждений, нельзя надеяться на сколько-нибудь существенное и прочное изменение сознания — и общественного, и индивидуального. Перестройка сознания и здесь совпадает с социальной перестройкой, выступает как «вторичное» (не второстепенное!) условие революционного обновления общества.
В. М. Межуев. Ставя вопрос о связи нашего общественного сознания с нашим же бытием, мы не должны забывать, что в истории еще не было обществ, осознававших себя с достаточной степенью объективности, непредвзятости и беспристрастности. Это и понятно. Любое общество, стремящееся к выживанию и самосохранению, нуждается в сознании, определенным образом санкционирующем, обосновывающем и оправдывающем факт его существования, присущие ему порядки и институты. Такое сознание, получающее норой характер официальной идеологии, может стать источником завышенных самооценок, необоснованных иллюзий, излишнего самовозвеличивания и самовосхваления. Общество, как и отдельный человек, склонно думать о себе лучше, чем оно есть на самом деле. И до определенного момента такое положение дел является, очевидно, естественным и нормальным. Лозунги любой революции намного превосходят то, что ожидает людей на следующий день после ее победы. И как знать, может быть, без таких преувеличений новое вообще не способно победить в борьбе с силами старого мира.
Наша революция не стала исключением из этого правила. Провозгласив своей целью создание общества, в корне отличающегося от предыдущих, она, естественно, не могла гарантировать его окончательное построение в ближайшей исторической перспективе. Мы теперь хорошо знаем, к чему приводят попытки установить социализм и коммунизм сразу, немедленно, без учета реальной экономической и культурной ситуации (напомню, Россия к моменту революции отнюдь не находилась в авангарде мирового экономического и научно-технического развития). А те, кто ожидают от революции быстрых результатов, немедленного осуществления своих чаяний и надежд, становятся часто нетерпимыми ко всему тому, что напоминает о прошлом, связано со старым миром. Может ли такое сознание примириться, например, с существованием в обществе частника и даже просто единоличника, рыночной системы, религии и церкви, писателей-попутчиков, интеллигентского инакомыслия? Революционная непримиримость, уместная и понятная в период борьбы за власть, может легко обернуться догматической нетерпимостью, когда власть уже завоевана и от нее требуется осторожность и осмотрительность в употреблении своей силы. В неумении перестроить сознание и методы действий с переходом к новому этапу революции заключается одна из главных опасностей для самой революции, серьезная угроза ее будущему.
Речь идет не об отказе от социализма, от целей и задач революции, а лишь о более реалистическом подходе к действительности. Революция может обернуться своей противоположностью (то есть реакцией), если она будет торопить, подстегивать события, заставляя силой делать людей то, к чему она не подготовлена ни объективно, ни субъективно. Отказ от насилия как метода построения социализма и есть тот поворот в политике и идеологии, который неизбежно сопутствует переходу к «мирному этану» революции.
Сегодня мы хорошо понимаем губительность администрирования в сельском хозяйстве и промышленности, смысл ленинского «не сметь командовать!». Но всегда ли при этом осознаем недопустимость насилия и в духовной, идеологической сфере, невозможность принудительного навязывания человеку любых, даже самых правильных идей? Нельзя насильственно навязывать человеку идеологию, отрицающую насилие. Это противоречит самой сути этой идеологии. И, главное, противоречит задаче роста сознательности людей, вообще формированию у них сознания, которое складывается не путем внешнего принуждения, а в результате личного жизненного опыта, участия в общественной жизни и труде, приобщения через образование и просвещение к мировой культуре. Сознание в любом случае есть одно из наиболее действенных проявлений человеческой свободы. Недаром вся классическая философия усматривала истоки разумности человека в его свободе. Сознание, как мы его понимаем, есть свобода человека распоряжаться своей головой, умственными способностями, полученной информацией, орудиями интеллектуальной деятельности. Все перечисленное суть лишь атрибуты сознания, свобода — его субстанция. Отнимите у человека свободу, тем более свободу мыслить, и вы лишите его сознания, сохранив за ним лишь его внешние признаки. Вот почему вопрос о перестройке сознания, как мне кажется, надо начинать с вопроса о том, обладает ли сегодня человек той степенью общественной и духовной свободы, которая позволяет ему самостоятельно мыслить, иметь сознание.
В. И. Толстых. Но если свобода есть необходимое условие сознания, то кто мешает сегодня нашим обществоведам мыслить свободно, «невзирая на лица»? Почему мы и сегодня не можем еще похвастаться сколько-нибудь ощутимыми результатами? Писатели, публицисты, журналисты, деятели искусств сегодня опережают философов в постановке острых и актуальных проблем. А ведь возможности, казалось бы, у всех одинаковы. Может быть, дело не только в свободе мысли, но и в каких-то других обстоятельствах?
В. М. Межуев. Я, честно говоря, не вижу особого превосходства нашей публицистической и художественной мысли над мыслью научной и философской. Возможно, писатели и журналисты и ставят сегодня острые проблемы, но кто их решает? Разве идеи хозрасчета, правового государства, демократизации общества родились только в сознании художников и журналистов? Я знаю многих экономистов и философов, которые отстаивали эти идеи задолго до перестройки. Другое дело, что научная мысль, если она конфронтирует с официальной идеологией, значительно труднее пробивалась у нас в печати и ей сложнее найти ту форму выражения, которая сразу же сделала бы ее достоянием массовой аудитории. Вместе с тем наша общественная мысль, включая и философию, конечно же в наибольшей степени пострадала от догматизма, испытала на себе большую зависимость от определенной системы идей и взглядов, не подлежащих долгое время никакому переосмыслению и перетолкованию. Но как не быть такой зависимости, если эта система официально поддерживалась и охранялась всеми доступными государству средствами? Кому в 70-е годы могло прийти в голову оспорить тезис о «развитом социализме», провозглашенный с высоких трибун, не рискуя потерять при этом работу, быть исключенным из партии, а то и попасть в число антисоветчиков? И кому теперь предъявлять обвинение в застое мысли — теоретикам, философам или тем бюрократам (в том числе и бюрократам от науки), которые воспринимали свою административную власть и как власть над сознанием, над самой общественной наукой?