Загрузка...«…Лучшей школой патриотизма служит испытание иноземной власти, иноземного насилия».
В. И. Гурко1
Когда удается остаться одному и уйти от повседневности, всегда невольно и естественно обращаешься к ней, к нашей изумительной и бесконечно несчастной родине; и скорбно спрашиваешь себя в сотый раз: «как могло это случиться? откуда это взялось? как могли мы не предчувствовать, не предвидеть, не помешать этому? где причины? чем мы можем объяснить это? чем можем мы оправдаться?»
Год за годом ставлю я себе эти вопросы, допытываясь и исследуя, стремясь познать и раскрыть, объяснить себе и другим, — уходя то в историю, то в климатологию, то в религию, то в науку о хозяйстве, то в учение о расе и о характере России! Какие противоположности! Какая монументальность и какая шаткость… Какая глубина и какое легкомыслие… Какая патриотическая верность и какое обилие предательства… Какая чистота и какое падение… Богатство и нищета; доброта и свирепость; религиозность и безволие; храбрость и малодушие; Петр Великий и Бакунин; Пушкин и Пугачев; старчество и комсомол; Кремль и третий интернационал…
В такие часы бывает иногда трудно выносить одиночество. И я читаю политические записки, документы, дневники, воспоминания, записки. Сколько живого страдания, сколько мрака, сколько беспомощности и подчас запоздалой мудрости. Гегель говорил, что «сова Минервы начинает свой полет всегда слишком поздно»… Но, может быть, и не всегда.
И в каждом таком документе есть поучительное, иногда трепещущее жизненною мудростью, иногда отвратительное, иногда глубокое. Надо уметь читать; надо уметь видеть и слышать. Историческая правда живет и в дурном и в хорошем, и в малом и в большом, и в падении и во взлете. И сквозь детали конкретного рассказа нередко сияет гений и зияют раны нашей России.
Хотите, пойдем вместе и посетим эти незапылившиеся архивы и постараемся читать и учиться…
Начнем хотя бы с замечательных воспоминаний В. И. Гурко (Архив Русской Революции. Изд. Слово. Берлин. Том XV)2.
Перед нами русский государственный человек, крепких правых убеждений, с придворным знанием и министерским прошлым. Он умен, очень умен; очень выдержан и объективен. Весь рассказ его дышит какой-то суровой, подчас угрюмой простотой и стальной честностью. Здесь нет чувствительных излияний; здесь чувства таятся; зато есть воля и много скорбной, горькой мысли. Ни словесности, ни позы, ни фразы. О себе, о своих «предвидениях», поступках — скудно, объективно, правдиво; иногда даже прямо о своих «ошибках» — мужественно и подробно. Вы все время чувствуете рыцарские латы, шлем; но забрало поднято, — на вас смотрит умный устремленный взгляд и несколько глухой, как бы отрешенный голос сдержанно повествует вам о фатальном крушении великой страны…
Это один из государственных деятелей дореволюционного времени, которые были причастны и «общественности», и «правительству», но которых либеральная общественность не любила за правизну. Это один из тех, которые были причастны настоящему искусству управления и которые (как немного их уцелело!) ныне хранят в себе живые традиции этого искусства.
И притом это мыслитель. Тот, кто спрашивает себя о причинах нашей трагедии, тот выносит от чтения его воспоминаний такое чувство, как если бы он беседовал с умным и зорким человеком, с патриотом, говорившим значительные и правдивые слова о родине и о ее крушении. И при всем том — никакой претенциозности, простота, мера и… чувство фатума…
Гурко видит ошибки и недостатки окружающих; и говорит о них строго и точно. Но мысли его постоянно возвращаются к общим, неотвратимым или трудно одолимым условиям.
И прежде всего «ширь» русских пространств, которая влечет человека не к сосредоточенности, а к распространению и приучает его бессознательно «отдавать предпочтение количеству перед качеством». Отсутствие естественных горных преград и потому открытость страны для постоянных набегов соседних племен, разрушительных, прерывающих и угашающих накопление устойчивого уклада и правопорядка. Недостаток камня, обилие леса, деревянные постройки и их эфемерность; и суровый климат, неблагоприятствующий многолетним, интенсивным культурам, — все это мешало установлению духа собственности, консервативному духу, блюдущему традиции. А с Запада проникала страсть к наживе; но умения и способов трудового наживания и накапливания русский народ не перенял с Запада — и вот мы стали «игралищем» «первобытных инстинктов и присущих нам безбрежных вожделений» (25)…
Природе русского человека свойственно не удовлетворятся частью, а всегда требовать целого: и «уж если забирать чужое добро, то все, а не часть его, уж если попирать чужие права, то все, а не часть их. Уж если изменять социальный строй, то до корня, а не только некоторые его внешние проявления» (26)…
А тут еще «основная причина» — «беспросветное невежество» русских народных масс (46)… И та особая политическая беспринципность правящего интеллигентного слоя, которая свидетельствует «о глубоком разложении, о гнилости рухнувшего режима» (66)…
Вот основное настроение, которым проникнуты все воспоминания, но которого автор не обобщает: Россия гибла от безволия, от политического безлюдия. Благородные деятели-генералы, руководившие добровольческою армиею, страдали отсутствием политического опыта и держались за «дон-кихотскую» верность «союзникам» (14, 15, 68), тогда когда Ллойд Джордж обдумывал наиболее выгодный для Англии способ расчленения России (69). А люди, обладавшие настоящим политическим и дипломатическим опытом, правые, были устранены и забракованы революцией, и вследствие этого ими владела «психология побежденных» (72). И даже попытки свержения большевиков должны были проводиться и проводились монархистами «под флагом социалистов-революционеров» (19).
Запад не помогал России; он интересовался своею борьбою. Англия оставалась верна себе: она «если и оказывала когда-либо помощь другим нациям, то лишь во вред им»; ее обычай — поддерживать в другой стране гражданскую войну и помогать «лишь настолько, чтобы не дать упрочиться» в ней порядку (34). Французы интересовались только новым вовлечением России в мировую войну (47) и, забыв о своих спасителях, умели только поносить гибнущую русскую армию «за пьянство» (55). А немцы субсидировали «монархическую «южную армию» (в которую лучшие элементы офицерской среды шли неохотно, стр. 30) только для того, чтобы ослабить добровольческую армию… А потом их самих постигло разложение, и германские офицеры поспешили безропотно подчиниться» всем унизительным распоряжениям своей солдатчины (46)…
Русская же либеральная и социалистическая общественность оставалась верна себе: десять дней спорила в Яссах о никому ненужной политической резолюции; учреждала «самостийную Украйну» без «единого звука» украинского языка; а «кадеты были озабочены прежде всего захватом власти в свои руки» (39)…
Гурко не предлагал и не предлагает «рецептов спасения». Но он зорко всматривается в людей и видит им цену. Иные лапидарные характеристики его прямо перейдут в историю, например, «медоточивый» Астров с обычной ему «беспокойной ласковостью во взоре» (14); иные рассказы его (например, о тщеславии и бестактности Милюкова, гл. 5 и 6) косвенно прольют свет на очень многое…
Но всего сильнее и поучительнее он в своих политических афоризмах, роняемых мимоходом. «Когда верность государства принятым им на себя обязательствам смертельно вредна интересам народа, соблюдение этой верности правителями является ничем иным, как предательством по отношению к своему народу». «В основу международной политики должны быть положены не чувства, а сухой, черствый расчет». «Лучшей школой патриотизма служит испытание иноземной власти, иноземного насилия».
Вам это кажется жестким, суровым, «не моральным»? Тогда уйдите совсем и навсегда от политики: ибо она не терпит сентиментальности. И если политическая мудрость этих афоризмов, рожденная подлинным национальным страданием, не умудряет вас, — то будьте уверены, что найдутся другие, которых она умудрит.