Загрузка...Проф. С. К. Гогель. Причины русской революции 1917 года. (Книга вышла на немецком языке1.)
В эпоху распада и унижения, когда Россия стала жертвой и орудием интернациональных проходимцев и в то же время вожделенной добычей для других государств, — как трудно, как ответственно писать и говорить о ней для иностранцев! Тут необходимо, прежде всего, повышенное чувство национального достоинства, уверенность в духовных и государственных силах русского народа; политическая вдумчивость и дальновидность; острое сознание того, что говоришь чужому и непонимающему о своем, о родном, временно униженном; желание привлечь к России сочувствие и уважение, а не обнажать ее стыд и ее язвы… И потому тут необходим с самого начала и до конца — такт, такт и такт! И главное — национальная гордость… Без этого — лучше молчать во избежание сугубого вреда, соблазна и стыда.
Вопрос о причинах революции есть особенно деликатный и больной вопрос. Ибо революция есть такое (хотя бы и временное) национальное крушение, у которого не может быть благих причин; это крушение могло возникнуть только из отрицательных данных: затруднений, слабостей, неумений, ошибок и злой воли. Говорить об этих причинах иностранцам — что может быть ответственнее и опаснее? Как сочетать здесь научную истину с национальным интересом? Односторонность темы (о причинах зла) с величием и красотою предмета, именуемого Россия? Убедительность анализа с необходимым бережным умолчанием?! А если это невозможно — то лучше проглотить свой язык и молчать…
В предисловии автор сообщает о себе, что он в течение целого ряда лет вплоть до 1912 года занимал пост помощника статс-секретаря Государственного Совета. С 1908 года он наряду с этим «консультировал» у «прогрессивных» партий в Государственной Думе. Весь пафос его принадлежит требованиям первой Думы (сгр. 95—104); правда, и она была созвана на основании закона, составленного «бессовестно, нечестно и скороспело» (95), но роспуск ее был все-таки «грубым преступлением» (106). С этим согласуются и другие политические оценки автора.
Итак, перед нами произведение левого бюрократа, утвердившегося за революцию на прежних левых позициях.
Автор указывает иностранцам две причины революции: во-первых, бюрократию, господствовавшую в стране на протяжении XIX века; и, во-вторых, органические уродства русского характера, происхождения которых автор не касается.
Что касается первой причины, то все беды пошли от того, что при Александре I Сенат был лишен общего контроля за центральным управлением. Отсюда бесконтрольное и безнаказанное правление бюрократической «касты», длившееся до самой революции и породившее крушение России. Бюрократия в России составляла «феодальную партию» (44, 75), с особыми, чуждыми русскому народу и Русскому государству интересами (34, 36, 49); она смотрела на русский народ, как на «чуждое тело», заслуживающее презрение (79), и думала только о поддержании своей власти (79, 86). Она ставила себя выше всего (32, 33, 36), а Русское государство было для нее только красивой фразой, которою она пользовалась в официальных бумагах (33). Русская бюрократия была «стаей волков» (59), бессовестной «бандой» (107), чужеродным телом в России (34, 125); она «физически и духовно-морально высасывала русский народ» (120); это был «ползучий рак» (49, 120, 126), поглощавший все соки организма (49). Россиею правили люди с «духовным горизонтом, почти равным «мужицкому» (37); люди, лишенные всяких убеждений (66), секта духовных скопцов (66, 114). Они создавали атмосферу «уродливой низости» (67) и отравляли Россию «бессовестной, бесстыдной ложью» (51, 86). Царь был для них не более, чем «каучуковый штемпель с резолютивной формулой быть по сему» (55). Царь и «милейшие» Великие Князья (80) были не более, чем «не особенно» влиятельными членами этой касты (77). Это была «бюрократическая олигархия» (74, 77, 89, 113), которая называла себя «монархией Романовых» (113) и погибла «под грязной рубашкой» Распутина (113)…
Особое внимание автор обращает на Государственный Совет, о членах которого он сообщает, что они были — и притом «не в виде исключения» (65) — продажными людьми и ловкими денежными хищниками (65).
Автор не обошел своим вниманием и русскую армию. «Военная бюрократия стояла еще ниже, чем общая» (117 — срв. 217), сообщает он иностранцам. Тут царило невежество и легкомысленная халатность, а злоупотребление родственными связями заходило «за геркулесовы столпы» (117). По родственной протекции и по политической благонадежности не только невежды становились профессорами Академии Генерального Штаба (117, 136), но на этих же основах «отбирался и весь генералитет» (117); «не потому ли он и оказался таким неспособным в мировой войне и не потому ли Верховный Главнокомандующий Николай Николаевич позволял себе работать хлыстом (mit der Reitpeitsche zu arbeiten)?» (117). Не естественно ли, что в армии царила «дисциплина кнута» и «палки» и что солдат приходилось выгонять из окопов палкою (135); а русские офицеры не находили в этом даже ничего особенного (135).
Все это пересыпано всевозможными «обличительными» анекдотами, якобы подтверждающими характеристику бюрократии. Тут и скандальное словечко ген. Драгомирова2, сказанное им по поводу гибели адмирала Макарова3 (64); и исчисления любовниц министра Плеве (57); и сплетни о «попойках» Императора Николая II (53); и что хуже всего, прямая ложь об алкоголизме Императора Александра III. И каким тоном это рассказывается! «Даже у такой геркулесовской натуры» (как Александр III) «бутылка водки не должна всегда торчать за голенищем сапога» (32 — срв. 41)…
Вторая причина революции, это глубокие уродства русского национального характера. Автор считает необходимым хорошенько разъяснить иностранцам, что русский человек не одарен организационными способностями (133, 134 и др.) и питает отвращение ко всякому порядку и системе (131, 132); и что потому он «совершенно неспособен к единению» (138); в жизни и поступках «каждого русского» идея нации и национальной гордости «не играет никакой роли» (139). Среди русских царит «всеобщее отсутствие достоинства» (allgemeine Würdelosigkeit), беспринципность и непочтительность (141). Автор подробно останавливается на нашей «славянской безмерности, некультурности и полной социальной невоспитанности» (155) и объявляет русскую интеллигенцию «совершенно» несостоятельной (158). Он не забывает привести и деморализованные поговорки: «что за честь, когда нечего есть», «стыд не дым, глаза не выест» и т. д. (141, 142). Он объявляет, что «люди, живущие под гнетом Москвы и Петербурга, знали только один мотив для своих действий — страх» (143). Он рассказывает, что наша интеллигенция «совершенно беспринципна» и «истерична» (154); что наша средняя школа находилась в разрухе (156), что ее учителя были «бестактны» и не умели внушать к себе уважения (136). Сам он нашел в России только одного истинного педагога и тот, как потом оказалось, имел со стороны матери немецкую кровь! (136). И, чтобы все поняли, что именно он хочет сказать, он нарочно подчеркивает и поясняет, что его изобличения относятся именно к русским «по крови» (139); и, наконец, прямо ставит вопрос: да можно ли вообще «говорить о великороссах, как о народе?» (143) — ведь у них не было ни согласия, ни национального тяготения; все держалось одним гнетом, а новых «жизненных форм» ни Москва, ни Петербург не создали. … (143) И это «народ-богоносец»?! (44, 183). Да, разве лишь в том смысле, что он носит в себе бога беспорядка» (140).
И опять все это пересыпается скандальными анекдотами, из которых должно явствовать, что «русские не умеют вести ученых заседаний, являются пьяными на банкеты, не умеют уважать ни себя, ни свое имя» (154). «В какой другой культурной стране это возможно?» — спрашивает автор (154). Привожу один рассказ дословно. Дело происходит в дореволюционной России.
«Один бесспорно талантливый профессор, читающий лекции, издает иллюстрированный журнал. Мне показывали несколько номеров. Один из них начинался статьею профессора, озаглавленной: «Как проводят время наши студенты и девушки, изучающие науки?» К этому иллюстрации: сначала пустая аудитория, на кафедре некий профессор, какая-то студентка спешит в его объятия; внизу два изображения: на одном студент и студентка лежат в неприличной позе; на другом снят студент, лежащий на спине с пустой бутылкой в руке» (154 — 155).
Вот еще несколько образцов стиля и тона. Екатерина II, «несмотря на невероятное число лиц, пользовавшихся ее женской благосклонностью, была дамой, с которой нельзя было шутить» (124). Или еще (речь идет о бессилии Императора Николая II перед окружающей его бюрократической средою): «Так-то вот обстоит с твоей инициативой, уважаемый император!» (56). Или: «Даже Николай II повторял еще, как попугай, что он первый дворянин России» (211).
В конце книги автор пытается оправдать себя характером своей темы и бегло исчисляет на двух с половиной страничках (218—220) различные добрые свойства и достижения русского народа. Что же касается всего своего произведения в целом, то на него он смотрит, как на акт «всеобщего и публичного покаяния» (143)…
Мучительно читать такую книгу, написанную на иностранном языке русским, русским ученым и русским, хотя бы и левым, сановником. И зачем? Зачем ученому писать для иностранцев памфлет о своей собственной родине? Как может русский сановник писать таким тоном о язвах своей страны, о бедах и недугах своего государства? Разве не ясно, что чужие и неосведомленные люди непременно обобщат всякий анекдот и воспримут все неосновательные и претенциозные обобщения автора как доказанный факт? Разве не ясно, какой вывод напрашивается сам собою из этой книги? Вот он: только люди другой крови могут дать русскому хаосу истинную дисциплину и государственную форму.
Если кто хочет «публично каяться» за Россию и от ее лица, тот пусть начинает с самоочищения: пусть освободит прежде всего самого себя от тех пороков, в которых он хочет обличить русскую «бюрократию» и русскую «интеллигенцию». Тогда он сразу поймет, почему не следует «публично каяться» на иностранном языке и почему партийно пристрастный памфлет о своей родине есть дело не научное и не справедливое, не подобающее ни ученому, ни сановнику.
У всякого народа есть свои слабости, свои недочеты, свои задворки. Но кто же, будучи патриотом, оглашает их или выносит их на показ? Да еще тоном ненависти или тоном анекдота… Так писала некогда о России русская бульварная радикальная пресса; но ведь по-русски и до революции. Неужели же мы страдали и гибли только для того, чтобы тем же тоном заговорить о поверженной родине в иностранное всеуслышание?
И какие вороха неправды? Неправда об Императоре Александре III. Неправда о Великом Князе Николае Николаевиче. Неправда об Академии Генерального Штаба, где нередко бывали выпуски с 18% дворян. Неправда о русском генералитете: ген. Скобелев был внуком солдата; Начальник Главного Штаба Кондратьев4 был сыном фельдфебеля Павловского полка; ген. Лечицкий5 был сыном сибирского священника; М. В. Алексеев, Л. Г. Корнилов и многие другие славные фигуры русского генералитета не происходили ни из каких феодальных «каст». Неправда о «неспособности» наших генералов. Неправда о дисциплине кнута в русской армии. Неправда о русской бюрократии в целом (ибо порочные и слабые люди могут быть всюду). Неправда о русской учащейся молодежи. Неправда о разрухе в дореволюционной средней школе. И больше всего — неправда о неспособности русского человека к добровольной, свободной организации.
Вот ответ на это: русский монастырь, русские хоры, русские симфонические оркестры, русские театры, русские артели, русские кооперативы, московские клиники, русское земство, московское городское хозяйство, русские частные учебные заведения. И русская белая армия. Мучительно читать такую книгу. Тягостно писать о ней. Тягостно видеть ее в витрине иностранного книжного магазина.
И что мы будем говорить иностранцам, когда они будут ссылаться на книгу русского профессора Гогеля? Мы будем говорить, что это безответственный памфлет, написанный пристрастным левым пером, и что мы категорически отрицаем верность его содержания и что мы просим на него не ссылаться.
Проф. Гогель счел уместным упомянуть на обложке своей книги, что он является профессором Русского Научного Института в Берлине… Но было бы неверно и несправедливо возлагать ответственность за его памфлет на академическую коллегию Института и судить по этой книге о содержании, о направлении и о тоне работ русской берлинской профессуры.