Загрузка...Томпкинс приходит к недвусмысленному выводу о том, что само появление доктрины «гибкого реагирования» явилось результатом существования боевой техники, способной реализовать основную идею этой доктрины — молниеносную реакцию вооруженных сил на случаи и ситуации, требующие их использования. Разработанная и принятая в основных своих принципах в начале шестидесятых годов, доктрина «гибкого реагирования» просуществовала на вооружении американского милитаризма до начала семидесятых годов, уступив место так называемой доктрине «реалистического устрашения», представляющей по своей сути всего лишь модификацию доктрины «гибкого реагирования». Сохраняя все основные атрибуты доктрины «гибкого реагирования», доктрина «реалистического устрашения» делает акцент на более широкое вовлечение в реальные и возможные конфликтные ситуации союзников США по военным блокам.
В этой связи С. Г. Горшков совершенно резонно констатирует: «В целом новая стратегия является модернизированной стратегией «гибкого реагирования», а внесенные в нее изменения не затрагивают основ военной стратегии США… Сущность стратегии «реалистического устрашения» состоит в стремлении решать международные проблемы …максимально используя людские и материальные ресурсы стран — союзниц США…».
Судя по ориентации и практическим шагам военно-политического гремиума США, доктрина «гибкого реагирования», модифицированная в варианте «реалистического устрашения», в основных своих принципах будет функционировать и во временном радиусе предстоящего десятилетия восемидесятых годов.
Такую относительную стабильность следует объяснить следующими причинами:
- Во-первых, тем, что эта доктрина базируется на материально-техническом фундаменте современного оружия и в целом соответствует объективным возможностям и требованиям его применения;
- Во-вторых, тем, что она порождает иллюзию альтернативы глобальной ракетно-ядерной войны;
- В-третьих, тем, что она в основной своей идее быстрой и многовариантной реакции на различные предвидимые и непредвидимые ситуации соответствует требованиям «стратегии непрямых действий» как главного орудия современной внешней политики американского империализма;
- И, наконец, в-четвертых, тем, что она акцентирована и взята на вооружение всеми основными союзниками США но военным блокам, в первую очередь Англией и Федеративной Республикой Германии.
О том, «какими глазами» смотрят на доктрину, «гибкого реагирования» военные союзники США, позволяет судить изданная в 1969 г. книга нынешнего канцлера Федеративной Республики Германии Гельмута Шмидта, который в то время занимал пост министра обороны. Шмидт полностью разделяет ту точку зрения, что переход к доктрине гибкого реагирования был обусловлен непригодностью ракетно-ядерного оружия оказывать разрешающее действие на все многочисленные конфликты, связанные со столкновением интересов великих держав. В этом смысле доктрина «массированного возмездия» стала анахронизмом еще задолго до того, как она была отменена официально. Кульминацией кризиса доктрины «массированного возмездия» и одновременно самой убедительной демонстрацией ее несостоятельности Шмидт считает известный «кубинский кризис» 1962 г. В условиях, когда конфликтующие стороны не считали назревшим и целесообразным использование стратегической ядер-нон мощи, на первый план выступило конвенциональное оружие. «В кубинском кризисе» победителем оказался тот,— пишет Шмидт,— кто под защитным зонтиком двухстороннего ядерного пата располагал на месте действия превосходящим количеством конвенциональных средств борьбы. Ему было достаточно ограничиться лишь угрозой применения этого оружия, стрелять ему было фактически даже не обязательно».
Тем самым, пишет далее Шмидт, «непосредственная военная конфронтация решена не посредством двухстороннего ядерного оружия, а — благодаря существующему равновесию ядерной мощи — посредством силового баланса конвенционального оружия. Соответствующий стратегический расчет обеих сторон привел к взаимоприемлемому результату без единого выстрела».
По мнению Шмидта, «кубинский кризис» явился главным аргументом в пользу принятия доктрины «гибкого реагирования». Главный смысл и ядро этой доктрины Шмидт видит в том, чтобы в условиях ядерного равновесия «противопоставить возможному агрессору невыносимый риск также и в конвенциональной сфере…» и «в способности создавать различные варианты защиты на различных фазах возможного конфликта».
Отдавая предпочтение доктрине «гибкого реагирования», по существу Шмидт настаивает на резком увеличении конвенциональных вооруженных сил европейских участников Североатлантического блока. «Там, где не могут убедить ядерная защита или возмездие, необходимо располагать конвенциональными боевыми средствами, достаточными для того, чтобы устрашить агрессора».
В стратегическом плане Шмидт разделяет новый вариант стратегии «щита и меча», вытекающий из европейской аппликации доктрины «гибкого реагирования». Старый вариант этой стратегии, базировавшийся на требованиях доктрины массированного возмездия, отводил сухопутным силам НАТО роль «щита», а ракетно-ядерным силам роль «меча».
Доктрина «гибкого реагирования» поменяла местами «роли действующих лиц», и стратегической ракетно-ядерной мощи отвела роль щита, а сухопутным силам — роль меча.
Существо этой стратегической переориентации достаточно убедительно изложил Томпкинс. «С тех пор,— пишет он,— как была принята стратегия массированного ответного удара, США проводили в Западной Европе стратегию «меча и щита». При этом «мечом» явились стратегические бомбардировщики и ракеты, а обычные сухопутные силы должны были играть роль своеобразного спускового крючка, которым надлежало привести в действие силы ответного ядерного удара. Изменение политики состояло в том, что «мечом» становились сухопутные войска НАТО, действующие под прикрытием ядерного щита — стратегического авиационного командования. Другими словами, в Европе был избран путь ведения обычной войны под прикрытием ядерного зонтика».
Весьма примечательно, что Шмидт рассматривает доктрину «гибкого реагирования» как универсальный вариант военной доктрины эпохи ядерного биполяритета и равновесия сил между США и Советским Союзом. «Советский Союз,— заявляет он,— располагает сегодня многими возможностями гибкого реагирования… Советская и американская военные доктрины гораздо более сходны между собой, чем, с одной стороны, советская и китайская, с другой—американская и французская».
Высказывая такое суждение, Шмидт вводит в заблуждение самого себя и своих читателей. Разумеется, идентичный характер вооружения, аналогичные географические и стратегические условия могут порождать определенное конвергентное сходство в способе боевого применения вооруженных сил и найти соответствующее отражение в военных доктринах стран, принадлежащих к различным социально-экономическим формациям. Однако ни одну военную доктрину нельзя рассматривать и понять вне тех политических целей, которым она служит, и вне тех классовых сил, которые определяют эти политические цели.
Как сама война является продолжением политики насильственными средствами, так и военная доктрина, формулирующая и программирующая способ реализации насилия, выступает как своеобразная практико-техническая основа в достижении политических целей посредством ведения войны. Иными словами, военная доктрина также неотделима от политики, как и война. Эту сторону военной доктрины подчеркивал в свое время М. В. Фрунзе. «Единая военная доктрина,— писал он,— есть принятое в армии данного государства учение, устанавливающее характер строительства вооруженных сил страны, методы боевой подготовки войск, их вождение па основе господствующих в государстве взглядов на характер лежащих перед ним военных задач и способы их разрешения, вытекающие из классового существа государства и определяемые уровнем развития производительных сил страны».
В этом определении четко проводится мысль о том, что вся система организации и подготовки во время войны определяется классовой сущностью государства и уровнем развития производительных сил. Классовая же сущность государства есть решающее условие для определения характера политических целей, преследуемых в данной войне.
В строгом соответствии с требованиями марксистско-ленинской методологии определяет советскую военную доктрину министр обороны СССР Д. Ф. Устинов. «Советская военная доктрина,— пишет он,— представляет собой строгую систему принципов и научно обоснованных взглядов на сущность, характер и способы ведения войны, которая может быть навязана Советскому Союзу, а также на военное строительство, подготовку вооруженных сил страны к отражению агрессии». Данное определение является конкретизацией понимания сущности советской военной доктрины применительно к современной эпохе.
При всем внешнем различии обоих определений, обусловленных тем, что первое относится к военной доктрине любого государства вообще, а второе формулирует военную доктрину Советского государства, тем, что первое относится к войнам вообще, а второе относится к войнам современной эпохи, их объединяет классовый подход к проблеме в целом, от чего не может абстрагироваться ни одно определение доктрины, претендующее на научность.
Отсутствие классового критерия в определении военной доктрины буржуазными военными теоретиками — это общая типичная черта всей буржуазной военной идеологии. Это обстоятельство само по себе резко снижает (если вообще не исключает) степень научности такого рода определений. Однако нет оснований утверждать, что отсутствие классового критерия в формулировках буржуазных военных доктрин исключает их прагматическую ценность как теоретического руководства в деле строительства и боевого применения вооруженных сил. Военные доктрины буржуазных государств рождаются и функционируют на основе определенных экономических и социально-исторических условий, несут в себе информацию всей противоречивой специфики этих условий и преследуют цель их защиты и консервации путем предельной рационализации в применении насилия, воплощенного в вооруженных силах буржуазных государств.
Степень этой рационализации может быть большей или меньшей в зависимости от многих объективных факторов, в ряду которых на первое место следовало бы поставить степень овладения результатами научно-технической революции в сфере военного дела и наличие общей военной традиции в данной стране.
Правильная оценка сильных и слабых сторон той или иной буржуазной военной доктрины, степени ее способности «работать» в конкретных условиях «великого противостояния» двух мировых систем — это далеко не праздный и не академический вопрос. Разумеется, было бы ошибочным судить о достоинствах и недостатках той или иной военной доктрины буржуазного государства только лишь на основании тех взглядов и оценок, которые высказываются буржуазными военными теоретиками, хотя и их суждения представляют определенный интерес и далеко не всегда являются лишенными смысла. И все же требуется большая осмотрительность и методологическая бескомпромиссность при рассмотрении оценок и суждений буржуазных военных идеологов о различных феноменах современного военного дела.
Это требование полностью относится к рассмотрению сущности доктрины «гибкого реагирования» и ее модифицированному варианту — доктрине «реалистического устрашения».
Многие буржуазные политические деятели и военные теоретики, не говоря уже о людях менее компетентных, не столько верят, сколько хотят верить в то, что названные варианты военной доктрины США, вызвавшие к жизни «ренессанс» «конвенционального оружия», являются антитезой и альтернативой ракетно-ядерной войны. Такого рода представления не являются средством сознательного обмана, скорее они являются результатом принятия желаемого за действительное. Западногерманский военный теоретик Фриц Бирнстил утверждает в этой связи следующее: «Хотя атомный компонент играет решающую роль в оборонительной концепции НАТО, его применение мыслится лишь как последний аргумент устрашения. Тем более важной является действенная и убедительная способность обороны средствами конвенционального оружия, которое было бы в состоянии пресечь успех противника ниже ядерного порога».
Даже элементарный структурный анализ данных доктрин обнаруживает, что их материальной основой является ракетно-ядерная мощь, а конвенциональному оружию отводится роль «легкой кавалерии» с функцией «жандармского надзора» и «пожарной команды».