ЭПИЛОГ

Более внимательный взгляд на эту проблему свидетельствует, что для такого переосмысления не требуется заново формулировать задачи политической философии и менять традиционные представления о ее характере. Задачами политической философии по-прежнему остаются либо поиски наилучшего политического строя, либо философские и критические размышления о великих культурных, экономических, моральных, научных и технологических вопросах — в той степени, в какой они вторгаются в политическое измерение. Однако внезависимости от того, с какой из этих двух позиций оценивается политическая философия — так как они дополняют друг друга, — главной темой политической философии остается тема порядка. Единственный, возможно, спорный момент связан с тем, когда именно требование порядка выступает на первый план. Иными словами, главный вопрос состоит в том, является ли порядок стихийным результатом социального развития, которое уже присуще обществу, или же — если считать, что общество принципиально неспособно породить порядок и представляет собой форму выражения конфликта, — является ли порядок главной задачей и философским оправданием государства, т.е. его продуктом.

В современной политическо-философской мысли присутствуют обе концепции порядка. С одной стороны, либеральная традиция австрийской школы рассматриваетЧпорядок как стихийный — но не естественный, а культурный — продукт общества. С этой точки зрения, роль государства.состоит в том, чтобы гарантировать правила гражданского сосуществования. В то же время другие политические традиции, как бы они ни различались, придерживаются мнения, что порядок должен быть навязан обществу, — поскольку общество неспособно осознать ничего, кроме интересов составляющих его социальных групп, — чтобы преодолеть то, что сторонники этой позиции трактуют как непримиримую борьбу интересов.

Таким образом, базовая дихотомия номокрашической vs. телеократической модели — это не только критерий для аналитического упрощения, но и основная каноническая интерпретация истории современной политической философии. Она является конечным воплощением непрекращающегося спора о том, что главнее: общество или государство, а также о природе и целях гражданского сосуществования. Выбор одной из этих моделей оказывает сильное влияние на характер и функцию политической сферы. Выбор номократической модели приводит к тому, что политическая сфера резко теряет в статусе, поскольку политическая наука теряет свои позиции «архитектора». Если же выбрать телеократическую модель, то роль политической сферы усиливается.

Таким образом, любые попытки ограничить или ликвидировать личную свободу из-за большого количества приписываемых ей отрицательных последствий неизбежно стимулировали проектирование, а иногда даже создание политических организаций, обладавших еще менее желательными свойствами, чем те, которых их создатели стремились избежать. Если в случае либеральной политической философии риск был в том, что функция политического философа может свестись к попыткам дать философское обоснование совокупности индивидуальных волеизъявлений, то в иных случаях политический философ превращался в советника государя либо в кого-то навязывающего людям то, что они сами были неспособны осознать. Однако в этом случае оставался открытым вопрос о том, насколько истинно то, что навязывается. Существовал постоянный риск, что навязанная мудрость не только будет воспринята демосом в штыки, но и может оказаться ложной. И в том и в другом случае политическая философия лишалась своей роли ключевого связующего звена между истиной и общественным мнением, где инструментом является образование; кроме того, при условии, что философ отказывался от использования насилия, такой подход был не в состоянии способствовать общественному сосуществованию.

То, что политическая философия не может использовать насилие, не означает, что единственной иной возможностью для нее является легитимация индивидуальных актов воли. Однако было бы ошибкой считать, что это обстоятельство оказало серьезное влияние на развитие австрийской школы. Эту школу гораздо больше волновало, как обеспечить, чтобы индивидуальные акты воли стали участниками процесса дискуссии и критического анализа, результаты которого в итоге должны ограничить абсолютный характер этих актов и превратить их в те элементы, из которых создается порядок. Фактором, ограничивающим абсолютный характер актов воли и превращающим их в элементы динамического порядка, служит редкость благ по сравнению с бесконечным количеством потребностей и целей. В этом случае политическая сфера теряет роль арбитра в сфере конфликтующих между собой личных ожиданий, сама становясь одним из тех индивидуальных ожиданий, из которых в результате процесса сопоставления и противопоставления возникает порядок.

Главный вклад австрийской школы в теорию порядка состоит как раз в демонстрации того, что конфликт между индивидуальными ожиданиями касается не вопросов жизни и смерти — что привело бы к радикализации и абсолютизации ожиданий, — а к взятым по отдельности вещам или количественным величинам. Кроме того, согласно теории субъективной ценности, эти вещи могут обмениваться друг на друга в соответствии с принципом предельной полезности. Таким образом, согласно теории субъективной ценности, предпосылкой мирного разрешения конфликтов становится изобилие благ. Речь не идет исключительно о материальных благах. Материальные блага могут обмениваться на блага другого типа, и чем больше благ доступно, тем меньше приписываемая им ценность. Естественно, деятельность по обмену должна быть ограничена правилами, предотвращающими трансформацию преимущества в привилегию или в позицию силы, позволяющую менять правила в интересах какой-либо конкретной группы.

Смысл этих замечаний направлен на то, чтобы подчеркнуть вклад австрийской школы в анализ проблемы гражданского сосуществования. Ее тезис о взаимосвязи индивидуализма и экономической эффективности может создать впечатление, что «великое общество», которое имели в виду Мизес и Хайек, это общество, где созданное рынком процветание обеспечивает всем людям большую субъективную свободу, где суверенитет потребителя и личное процветание создают предпосылки для безграничной и беспредельной свободы. Но на самом деле та экономическая наука, которая лежит в фундаменте социальной философии австрийской школы, вовсе не отождествляет экономическую деятельность с потреблением благ. В действительности Менгер считал, что «мы занимаемся экономической деятельностью тогда, когда обеспечиваем себя средствами, необходимыми для удовлетворения наших потребностей, и именно этим — а не самим фактом потребления — мы гарантируем себе возможность потребления в будущем». Это резко ограничивает потребление, что, безусловно, имеет политические последствия; именно на этом основано утверждение Хайека, что задачей политической философии является отделение тех индивидуальных ожиданий, которые имеют шансы быть удовлетворенными, от тех, которые таких шансов не имеют. Таким образом, индивидуальные ожидания оцениваются с точки зрения формирования порядка, который понимается как «общее благо» гражданского общества, т.е. представляет собой нечто явно отличное от потребления, рассматриваемого как самоцель.

Бесспорно, представление о том, что рост индивидуального благосостояния является способом создать правила, позволяющие разрешать социальные конфликты, представляет собой одно из возможных решений проблемы сосуществования людей в обществе. Ведь никакое сосуществование невозможно, если не существует стабильных материальных условий, которые обеспечивали бы индивидуальное и коллективное существование. Однако это решение порождает больше проблем, чем устраняет. В его современной версии взаимосвязь сферы удовлетворения потребностей и гражданского сосуществования отождествляется с проблемой либерализма: как избежать возникновения толпы, отрицающей законы. В силу этого можно рассматривать социальную философию австрийской школы как плодотворную попытку использовать материальное процветание и фактор наличия свободного времени для либерального просвещения.

Однако роль политической философии все еще остается неясной. Будучи поисками «политического блага», она обладает лишь ограниченными знаниями о тех благах, обмен которыми способствует порядку, и о тех, которые разрушают порядок. Она не в состоянии создать иерархию целей, которая могла бы служить критерием оценки индивидуального поведения. Она способна лишь утверждать, что некоторые типы поведения благоприятствуют формированию порядка, в то время как другие препятствуют его созданию или разрушают его.

Из этого следует, что политическая философия способна предложить лишь рекомендации относительно вероятности реализации тех или иных индивидуальных ожиданий.

Однако именно индивидуальные ожидания поддаются абстрактной универсализации, и то, каким образом они складываются в иерархический порядок, совпадает с иерархией трех порядков удовлетворения потребностей по Менгеру. Действительно, как позже показал Мизес, схема Менгера отчасти абстрактна, «идеально типична», хотя и не исключает того, что в отдельных случаях во имя идейных, культурных, религиозных или иных ценностей в жертву может быть принесена и сама жизнь. Задачей любой иерархии целей является создание порядка, который в конце концов, в самом лучшем случае, лишит общество гибкости и сделает его неблагосклонным к любым новшествам, способным поставить под сомнение законность или рациональность этой иерархии. Ведь иерархия может сложиться только на основании того, что уже известно, и только если предположить, что из частного опыта можно вывести универсальные и вечные нормы; однако невозможно исключить появление инноваций, которые способны подорвать иерархию, изменив соотношения между ее компонентами.

Таким образом, главное внутреннее ограничение политической философии состоит в том, что она является теорией выбора, устанавливающей баланс между не полностью известным прошлым и неопределенным будущим. Кроме того, в практическом отношении поиск универсальной договоренности об иерархии конкретных целей вскоре оказался бы невозможен: ведь такая модель принуждает людей придерживаться своих первоначальных предпочтений, при том что она не исключает вероятности изменения их знаний.

С другой стороны, потеря политической сферой привилегированного положения связана с переосмыслением понятия политических обязательств. Требуется и новое определение порядка. При этом политическая философия теряет свою функцию науки-архитектора, но сохраняет не менее важную критическую функцию, т.е. функцию критика власти и общественного мнения.

Было бы чрезмерно оптимистично и поверхностно считать недавние исторические события окончательным крахом утопической ментальности и победой либерально-демократических идей. При внимательном рассмотрении марксизм оказывается трагической попыткой соединить утопическую и милленаристскую ментальность с традицией западного рационализма. Вероятно, самый важный урок, который можно извлечь из его крушения, состоит в том, что соединение классической экономической теории с гегелевским историцизмом неспособно создать стабильный порядок даже тогда, когда в политической сфере отсутствуют конфликтующие стороны. Оно способно создать лишь организацию, более или менее эффективную, более или менее грубую, но эта организация будет существовать ровно столько же, сколько будет поддерживаться обязанность верить в ее вычурные идеологические основания, т.е. столько, сколько будет существовать возможность навязывать эту модель организации силой. Но когда доверие к идеологии начнет разрушаться, сама модель организации неизбежно начнет рассыпаться. Марксизм был основан на ошибочной интерпретации человеческой деятельности и экономических тенденций и, вопреки собственным теоретическим предпосылкам, на самом деле представлял собой отчаянную попытку подчинить все стороны человеческой жизни воплощению морально-политического идеала (содержательного равенства). То, что этот идеал так трагически рухнул, ставит вопрос о том, действительно ли политика способна создать порядок и воспитать в людях добродетель и не существует ли таких подчиненных конкретным правилам и первичным потребностям сфер человеческой жизни, которые те, кто намерен построить стабильный социальный порядок, не имеют права игнорировать.