Загрузка...§4. ЭПИЛОГ
Либерализм австрийской школы завершает одну эпоху в истории либерализма и открывает другую. Положив в основание
либеральной политической философии открытия теории предельной полезности, «австрийцы» свели счеты со старым либерализмом и открыли перед ним новые горизонты. Либерализм старой школы оказался неспособен ответить на несправедливые обвинения в том, что он якобы обеспечил идеологическую поддержку презренному капитализму laissez faire.
§4. ЭПИЛОГ
Либерализм австрийской школы завершает одну эпоху в истории либерализма и открывает другую. Положив в основание
либеральной политической философии открытия теории предельной полезности, «австрийцы» свели счеты со старым либерализмом и открыли перед ним новые горизонты. Либерализм старой школы оказался неспособен ответить на несправедливые обвинения в том, что он якобы обеспечил идеологическую поддержку презренному капитализму laissez faire. Он не смог противостоять ни новой науке об обществе, которая явилась результатом экспансии идей позитивизма, ни даже слиянию историцизма и социализма в обещающую спасение квазирелигию становления. Кроме крайне неблагоприятных исторических обстоятельств, ситуацию усугубило осознание того, что теоретические принципы классического либерализма окончательно устарели. Лидеры австрийской школы, вступившие в борьбу в этой ситуации, поняли, что будущее зависит прежде всего от того, способны ли они разработать новую философию социальных наук. Одновременно с перестройкой теоретического фундамента либерализма появилась новая трактовка истории либеральной мысли, основанная на позитивной переоценке традиции стихийного порядка. Такой порядок, особенно в работах Хайека, стал рассматриваться как сущность либерализма. В результате некоторым фигурам, слишком тесно, по его мнению, связанным с рационализмом и утилитаризмом, было отведено место на задворках истории либерализма, в то время как другие авторы, такие как Бёрк и Савиньи, выдвинулись на первый план и пополнили ряды истинных либералов. Разумеется, у «новой версии» истории либерализма есть и достоинства, и недостатки, но невозможно отрицать оригинальность и последовательность ее концептуальной структуры, что делает ее вехой в истории и теории.
Если Хайека и можно упрекнуть в чем-то, то лишь в том, что он не ссылается на традицию немецкого либерализма в целом, а лишь иногда выделяет отдельных немецких либераль
ных мыслителей. Вопрос в данном случае в том, существовала ли в немецкой культуре «либеральная традиция» как таковая или же в ней можно найти лишь отдельные примеры либеральных мыслителей. С этой точки зрения австрийская школа с самого начала противостояла «немецкой культуре», которую она считала антилиберальной. Однако такой подход не исключал возможности причисления к либеральной традиции некоторых немецких философов, например Канта, Гумбольдта и Савиньи.
В исторической перспективе сопоставление взглядов Хайека и Мизеса обнаруживает существенные различия между ними. Хайек критиковал Мизеса за то, что основания его либерализма носят слишком рационалистический и утилитарный характер. Когда Мизес приступил к очерку истории либерализма, он опирался на иные источники, чем Хайек и — до него — Менгер. Неудивительно, что Мизес ощущал близость к представителям рационалистической и утилитаристской традиции, которая была чужда Менгеру и Хайеку. Кроме того, даже когда все трое положительно оценивали одних и тех же авторов, их мотивировки были различны. Тем не менее, пусть даже с хронологической точки зрения, именно Мизес приступил к той работе по обновлению либерализма, которую предстояло продолжить и развить Хайеку.
Изложенная Менгером в «Исследованиях» теория происхождения и развития социальных институтов, несмотря на то, что Мизес и Хайек оценивали ее по-разному, заложила основания нового либерализма и предвосхитила ту критику историцизма и сциентизма, из которой родилась политическая философия австрийской школы. Эту политическую философию можно воспринимать как попытку предложить политической философии новую роль после трагического (и предсказанного) краха историцизма и конструктивистского рационализма. Кроме того, она была результатом осознания того, что менгеровская теория возникновения общественных институтов (языка, денег, права, государства, религии и т.д.) способна вызвать революцию в структуре социальных наук, пересмотр отношений между ними и положить конец приоритетному статусу политической науки.
Из этого следует, что нельзя рассматривать полемику представителей австрийской школы против тех, кто стремился вывести практические нормы индивидуальной и политической деятельности из так называемых законов и смысла исторического процесса, как нечто второстепенное с точки зрения проблем политической философии и ее отношений с историей. Следует отметить, что на заре политической философии идея истории как конечного процесса была неизвестна, а представление о разуме, предписывающем порядок миру, было невозможно; равно абсурдной в те времена выглядела бы и мысль о том, что любое желание имеет право на удовлетворение. С учетом сказанного политическая философия оказалась безоружной перед атакой философии истории, естественнонаучного рационализма и релятивистского подхода к ценностям. Роль австрийской школы в последующем «возрождении» политической философии не следует недооценивать.
Иными словами, Мизес и Хайек не просто осознавали, что возрождение либеральной философии возможно лишь в борьбе с историцизмом, сциентизмом и конструктивистским рационализмом: они понимали, что бессмысленно даже пытаться возродить ее, не преодолев обременительное наследие прошлого, воплощенное в теориях трудовой ценности, laissez faire и homo oeconomicus, которые до той поры в разной степени были культурными атрибутами либерализма. Старый либерализм оказался неспособен к обновлению, потому что, стремясь избавиться от клейма защитника и наследника этого типа капитализма, он отрекся также и от своих связей с теорией взаимоотношений человека и государства. Напротив, Мизес и Хайек выступили против бесчестных попыток отбросить те социальные, политические, экономические и гражданские завоевания либерализма, чье значение сопоставимо лишь с христианством. Вооруженные уверенностью в том, что им удалось преодолеть границы классического либерализма, они настаивали на правильности либеральной политической философии.
Наш век отмечен бурлением идей, которые, вероятно, повлияли на многие споры, занимавшие философов в последние 200 лет. Тем, кто еще лелеет идею «всемирной истории» как «всемирного суда», может показаться, что история вынесла свой приговор в споре между людьми, которых, если использовать выражение Хайека или Оукшотта, можно назвать теоретиками номократического режима, и теоретиками телеократического режима, свое суждение по поводу центральной темы политической философии, если понимать ее как поиск наилучшего политического порядка.
Было бы наивно, да и неверно предполагать, что приближается то время, когда развенчание изживших себя мифов позволит нам узреть истину. Однако, если не считать, что политическая рефлексия должна полностью игнорировать то, как проявляются и развиваются ее концепции в ходе истории, из нынешней ситуации можно извлечь несколько уроков. Первый урок: политическая философия не является формой идеологии, она не может быть сведена ни к историческому, ни к естественно-научному знанию. Если понимать под политической философией философские поиски наилучшего политического строя, иначе говоря, направляемую умом и опытом человеческую деятельность, то сегодня мы находимся в таком положении, когда можем довольно трезво оценить некоторые идеи, отброшенные после ста лет обсуждения. В их число входят вера в то, что политическая философия является идеологическим выражением классовой борьбы; попытки доказать это утверждение посредством поисков и «обнаружения» конечной цели истории; наконец, убежденность в том, что проблемы сосуществования людей в обществе возникают от того, что в этой сфере неприменимы методика и знания естественных наук.
Совершенно очевидно, что практические нормы, которые гарантировали бы успешность индивидуальных и коллективных действий, нельзя вывести из изучения и так называемого открытия «законов исторического становления». Не менее очевидно, что приложение научных открытий к обществу способно решить лишь немногие социально-политические проблемы, причем это все равно приводит к возникновению новых проблем, некоторые из которых даже более серьезны, чем старые.
Марксистский историцизм представлял собой одну из основных «парадигм» современности. После его краха и появления растущих сомнений относительно «чудотворных» результатов применения научных открытий в сфере социального в центре внимания вновь оказался вопрос о специфике политической рефлексии и ее теоретических предпосылках. Сегодня политическая философия вновь обрела возможность прийти к осознанию того, что ее задача — поиск наилучшего политического строя доступными людям средствами; но, естественно, в силу этого вновь встал вопрос о том, что следует считать «наилучшим политическим порядком». Именно в этом контексте следует оценивать вклад австрийской школы в политическую философию.
На самом деле всю историю современной политической философии можно рассматривать как столкновение двух подходов к проблеме наилучшего политического порядка. Первый подход воспринимает политическую сферу как зону, в которой философия наводит порядок в совокупности социальных взаимосвязей. Второй полагает, что социальные взаимосвязи способны самостоятельно породить порядок — под которым понимается набор межличностных связей (например, разделение и организация труда) — способный гарантировать членам общества абстрактные выгоды и принципиальную предсказуемость результатов действий. Отличительной чертой второго подхода является убежденность в том, что политическое взаимодействие представляет собой лишь один из возможных типов отношений между людьми и, таким образом, не существует причин, по которым доминирование этого типа взаимодействия над остальными может быть оправдано.
Исторический опыт — не критерий истины, а лишь один из тех способов, которые можно использовать, чтобы — в духе Поппера — пытаться опровергнуть ту или иную теорию (или по крайней мере для того, чтобы обнаружить ее границы). Соответственно если одним из свойств «порядка» считать стабильность, то исторический опыт показывает, что попытки предписать человеческим взаимоотношениям определенный порядок или, скажем так, попытки заранее упорядочить их ради достижения какой-либо конкретной цели обречены на то, чтобы превратиться в цепочку актов насилия, которые в конце концов непременно выродятся в ту или иную форму хаоса. Таков неизбежный результат попыток упорядочить общество на основе знания, которое считается завершенным и не требующим никаких дальнейших исправлений или модификаций. Иначе говоря, все зависит от ответа на вопрос о том, может ли философия предвидеть изменения и управлять ими. Если считать, что это невозможно, то из этого следует, что все попытки отрефлексировать связь мышления и реальности как связь двух различных элементов, каждый из которых обладает собственной логикой развития, — что, кстати, предполагает подчинение реальности абстрактному разуму, — будут влиять на проблему политического порядка негативно.
Здесь уместно и, возможно, даже необходимо задать вопрос о том, на чем основаны претензии политики на дарование порядка обществу. С этим связаны еще два вопроса. Первый носит теоретический характер и относится к основаниям «политического знания»; это вопрос о том, почему это знание считается знанием высшего порядка по сравнению с другими типами знания о фактах человеческой жизни, в частности по сравнению с этикой, религией и экономической теорией. Второй вопрос имеет историографическую природу и относится к исторической эволюции и результатам того господствующего в политической философии тренда, который в качестве предмета размышлений предпочитает обществу государство. Тем самым упускается из виду, что общество представляет собой естественное явление, в то время как государство — это явление искусственное и иногда — случайное.
Главный урок, который заключен в работах Хайека, состоит в том, что пришло время сделать конкретные выводы из того, что все исторические попытки «узаконить незаконнорожденного» провалились. Эти выводы не должны ограничиваться отрицанием тех направлений в политической философии, крах которых очевиден. Они должны распространяться и на все остальные течения, где центральным предметом анализа является государство, которому они приписывают способность упорядочить общество, понимаемое как центр, где возникает конфликт между индивидами, который может быть разрешен только в контексте высших ценностей.
Иначе говоря, следует поставить под сомнение представление о том, что политика способна создать или воплотить какой-либо порядок, и о том, что сфера политического всегда совпадает со сферой государственного.