Загрузка...Соответственно, с австрийской точки зрения гарантом политической философии не могут быть ни разум, ни история. А поскольку это означает также, что они не могут быть источниками практических норм поведения, то перед политической философией встает проблема, как обеспечить сосуществование потребности в порядке с потребностью в личной свободе. Во-первых, для этого нужно, чтобы модель была защищена от амбиций тех, кто склонен пытаться выйти за пределы человеческого знания. Критика тоталитаризма предоставляет косвенное свидетельство того, что лишь номократическая модель в состоянии обеспечить сосуществование порядка и свободы. В то же самое время эта критика показывает, что основной причиной краха тоталитарных режимов является неспособность человеческого знания контролировать законы природы и общества и подчинять их своей воле. Имеется масса исторических свидетельств, которые демонстрируют враждебность тоталитарных режимов к незапланированным инновациям любого типа, способным нарушить их внутреннюю организацию.
И в этом случае все началось с «Исследований» Менгера. Стимулом для дальнейших рассуждений послужила его необычная идея о том, что «односторонний рационалистический либерализм» Смита и его последователей, а также характерная для его школы «односторонняя рационалистическая мания, заставлявшая [их] стремиться к новшествам в области народного хозяйства» в сочетании с «поверхностным прагматизмом, …вопреки намерению его представителей неминуемо ведут к социализму».
Это наблюдение относится не только к либерализму Смита, его концептуальное ядро затрагивает целый ряд вопросов, которые позже будут развиты Мизесом и Хайеком. Менгер утверждает, что если к социальным институтам (которые с точки зрения абстрактного рационализма являются исключительно продуктом человеческих намерений и в силу этого не обладают собственной природой) приложить реформизм, основанный на абстрактном рационализме, то это неизбежно приведет к социализму. Иначе говоря, из этого возникнет такая форма социальной организации, при которой индивиды будут лишены свободы управлять собственными хозяйствами по своему усмотрению. Такое положение вещей представляет собой противоположность экономической системе, основанной на признании того, что в целом экономическая деятельность людей управляется «индивидуальными интересами» (при этом обычно индивиды правильно распознают свои интересы), и того, что люди не являются ни непогрешимыми, ни всеведущими.
Упомянутые мотивы нашли яркое выражение в первых попытках катедер — социалистов построить социалистическую экономику таким образом, чтобы она обессмыслила теоретическое наследие классической и неоклассической экономической теории. В ответ на это Менгер призвал к другому взгляду на соотношение исторического, теоретического и практического знания и предостерег, что вся социальная философия обанкротится, если между ней и точной наукой не возникнет реальная связь. Он предупреждал, что экономическую науку нельзя строить на этическом подходе к социальным проблемам и явлениям. Такой подход в итоге приведет к подчинению экономики морали, что, конечно, в принципе способно решить моральные проблемы, но только их — и уж никак не способно решить проблемы социальные.
Соответственно, реальной проблемой были последствия низведения экономической науки до положения инструмента морали или политики.
Отголоски этих споров можно услышать и в полемике вокруг обобществления, развернувшейся в веймарской Германии. Фундаментальную роль в этой полемике сыграли идеи катедер-социалистов, отчасти в силу влияния, которое они оказали на воспитание и подготовку немецких экономистов и государственных чиновников, отчасти из — за личных злоключений некоторых участников дискуссии. В ней снова ярко проявилось стремление создать новую экономическую науку с учетом немецкого опыта: от Wohlfahrtstaat (государства всеобщего благоденствия) до Kriegswirtschaft (военной экономики). Не только ошибки теоретиков обобществления оказались похожими на ошибки представителей исторической школы немецких экономистов, но и мишени у них тоже оказались общими. Имеется в виду в первую очередь их враждебность к политическим следствиям рыночной экономики. Как отмечали позже Мизес и Хайек, между имперской Германией, Веймарской республикой и национал-социализмом существовала определенная преемственность. По мере того как представители австрийской школы начинали все более критически относиться к экономическим теориям и социальной философии, доминировавшей в Германии, Менгер занял критическую позицию по отношению к не выраженным на тот момент социалистическим тенденциям внутри исторической школы немецких экономистов. В свою очередь Мизес в статье «Экономический расчет в социалистическом хозяйстве» («Die Wirtschaftsrechnung im sozialistischen Gemeinwesen» ) приступил к анализу политико — экономических доктрин коллективизма, его первоначальных теорий экономического планирования и внезапно возникших идей об обобществлении. В первую очередь Менгер и Мизес обращались к немецкому опыту (по крайней мере, это относится к научному творчеству Мизеса до его отъезда в США), несмотря на то что Мизес дал развернутый и поучительный анализ социализма. Однако к моменту появления в печати первых работ Хайека (преподававшего тогда в Лондонской экономической школе) случай Германии уже отчасти воспринимался как пример ментальности, распространенной и за пределами этой страны. Соответственно его критика социалистической экономической теории была обращена не на аргументы катедерcоциалистов, а на теории планирования Ланге, Тэйлора и Дикинсона*. По той же причине в своих работах 1935—1945 гг. Хайек не концентрировался исключительно на роли Германии в распространении тоталитарной ментальности: он уделил внимание и последствиям «кейнсианской революции» для экономической науки, теории денег и социальной теории, и изучению гносеологических предпосылок, культурных источников и политического развития конструктивистского рационализма, который он рассматривал как фундамент социализма.