Загрузка...II
Легкомысленно и поверхностно было бы сводить весь вопрос о черносотенстве к диктаториальному правлению или к правлению меньшинства: и диктатор, и «меньшинство» могут править государственно, служить общенародному интересу, мудро и целесообразно строить жизнь народа. История знает тому множество примеров, и не нашему веку, видевшему, например, реформы Александра Второго, возвышение Японии при Мутсу-Хито1, политику Бисмарка и Столыпина, — было бы позволительно забывать это. Черносотенец и большевик изменяют делу своего народа и государства во имя частной (личной или классовой) корысти, — или явно, как это делают большевики, открыто выговаривающие свой образ действий, или тайно, как это обычно делают черносотенцы, то скрывающие свою корыстность, то изображающие свой частный прибыток, как дело общенародной пользы. Все это есть извращение государственного дела, политическая кривда, которую вместе с нашею допетровскою Русью можно назвать «воровским обычаем»…
И вот приписывать этот «воровской обычай» каждому диктатору или «меньшинству» можно только или от исторической наивности, или ради политической лжи.
Эта кривда, этот обычай — губительны и слева, и справа. Но в истории бывает нередко так, что черносотенство является подготовительной стадией, за которою следует стадия революции. И тогда черносотенство уходит в подполье и в эмиграцию, выжидая, чтобы революционные злоупотребления, выросшие из безоглядной левизны, вызвали в виде реакции слепую тягу к безоглядной правизне. И к этому моменту черносотенство готовится, иногда даже пытаясь вступать в соглашения с вождями революции…
Русские черносотенцы не перевелись и поныне. Но их немного; и в зарубежной России они, слава Богу, выделились в отдельную клику и завели даже свой особый «флаг» и свою «словесность».
Они изображают себя особливыми приверженцами «закона» и «законности» и уверяют всех, что Россию надо спасать возвращением к букве предреволюционных законов. На основе этого они уже пользуются определенным именем, за которым и укрывают свою «политическую» стряпню.
Политически для них характерна, прежде всего, проповедь нерассуждающей покорности. Они сами изображают эту покорность как «преданность», доведенную до «обожания»; они требуют покорности и от других и подкрепляют свое требование трубою бранью и угрозою «перевешать» непокорных. Но сами они совсем не верят ни в свой флаг, ни в выдвигаемое имя и охотно поносят и чернят свое собственное знамя — то в глумящейся «поэме», то в отвратительном памфлете (например, Снесарев), то в личных беседах…
Проповедуемая покорность прилепляется у них к «форме» и к «букве». Они рассуждают, как старые подьячие, как крючкотворцы и буквоеды. И в каждом слове их звучит полное неверие в отстаиваемое дело. Чтобы идти за ними, надо быть или слепым, или таким же, как они сами. И за всей этой «проповедью» скрывается полное отрицание живого духа, живого правосознания, человеческой личности, ее самодеятельности и свободы; той живой личности, которая может повиноваться по убеждению и из любви, но не умеет покоряться сослепу и трепетать перед мертвою буквою.