Загрузка...Свобода как результат вменения ответственности
Не претендуя на однозначность и полноту, можно предложить конструктивное решение. Думается, что ниточкой, позволяющей распутать весь клубок, является проблема ответственности.
Ответственность, как уже отмечалось, есть оборотная сторона свободы. Но какая из этих сторон «первичнее»? Вне свободной (вменяемой) личности рушится система морали и права. Но откуда она может взяться, если вся система воспитания «грузит» нас нормами, образцами, канонами?! Да, грузит — вплоть до самой свободы. Тогда получается, что свобода — результат вменения личности ответственности. Воспитание — не только убеждение и принуждение, но и создание условий для самоопределения. Как уже отмечалось, именно ответственность определяет границы личности как границы вменяемого субъекта. Более того, была отмечена историческая тенденция сужения этих границ от природного мира к социальной общности (племя, род, семья), к биологическому индивиду, с явным стремлением еще большего сужения до «точки сборки свободы».
Ярким примером, подтверждающим идею вторичности свободы по отношению к ответственности, производности ее от ответственности, является проблема смертной казни — высшей меры ответственности. Правом предполагается именно ответственность за свободный выбор — предполагается, что человек мог поступить так, а мог иначе, и это был его выбор. У одной и той же причины могло быть, как минимум, два следствия. Иначе говоря, высшая мера покоится на постулировании свободы воли личности как вменяемого субъекта. Но этот правовой постулат находится в явном противоречии с наукой.
Если человек естественное существо, то он включен в сеть причинно-следственных связей. И тогда его «ответственность» за происходящее, как и «свобода воли» — не более чем иллюзия. Как биологический организм человек ничем не отличается от других биологических систем, он — робот, действия которого полностью запрограммированы наследственностью (генотипом) и привычками, сложившимися в результате прошлого опыта, «дрессуры» семьей, окружающей средой. Физиологический механизм поведения также задан причинно: эндокринной системой, особенностями нервной системы и т.д. С
естественно-научной точки зрения человек никогда не может действовать «иначе» (Кстати, именно на учете этого строится аргументация о смягчающих вину обстоятельствах (особенности биографии, состояние нервной системы и другие заболевания). От ответственности человека может освободить — и даже полностью — болезнь как причина его полной или частичной невменяемости. Он мог «чистосердечно заблуждаться» и т.п. Защита в суде может опираться на довольно широкий круг аргументации.).
Но если человек наделен свободой воли, то он оказывается вырванным из сети причинно-следственных связей и отношений. Более того, сознательный выбор (возможность, как минимум, двух следствий у одной причины) наделяет человека способностью действовать вопреки миру.
Постулат о вменяемости и, как следствие, получение наказания или поощрения, наделяет человека сверхъестественными качествами. Получается, что правовая культура, вся юриспруденция, как, впрочем, и мораль, покоятся скорее на теологии, чем на науке.
Получается, что культура, «другие» грузят нас свободой как ответственностью, вменяют нам вменяемость. Всей системой социализации — воспитанием, образованием, поощрениями и наказанием — нас вырывают из причинно-следственных связей, перекручивая и замыкая их, как в ленте Мебиуса, на нас самих, превращая нас в causa sui (Справедливости ради стоит отметить точное и важное наблюдение Д.А. Леонтьева (прозвучало в докладе и дискуссии на 2-й Всероссийской научно-практической конференции по экзистенциальной психологии 30-31 мая 2004 г. в Звенигороде) о свободе и ответственности как параллелях, которые могут встретиться в процессе развития личности, а могут и не встретиться. И тогда кто-то становится креативной, но безответственной личностью, а кто-то становится конформистом. Тогда получается, что ответственность не всегда и не всех грузит свободой. Некоторых она раздавливает. А кто-то просто бежит от свободы. В подтверждение этой позиции С.В. Кривцова приводит два аргумента. Во-первых, это выявленные разные тенденции формирования личности у юношей и девушек. В первом случае личность есть результат социализации и ключевым моментом является подростковый период — собственно момент становления личности, осознающей свободу-ответственность в отношении к норме. Во втором случае личность сознает себя таковой с рождения (а может и до?!), и ее развитие — постоянный путь к себе. Во-вторых, это две тенденции в развитии психологии и философии личности. Первая — отечественная психология, американский бихевиоризм и психоанализ, где формирование личности понимается как преодоление инфантильности (принципа удовольствия), социализации (супер-эго). Вторая — выражена в экзистенциальной психологии и психотерапии, где внутреннее Я признается изначальным источником и основой душевной силы и мудрости. См.: Кривцова С.В. Некоторые актуальные вопросы создания экзистенциально-аналитической теории развития // 2-я Всероссийская научно-практическая конференция по экзистенциальной психологии. М., 2004. С. 80-82. (Правда, в этом случае мы лишаемся ответа на вопрос о природе и источнике внутреннего Я, которое является подобно deus ex machina.)).
Хорошо известна роль языка в формировании и оформлении сознания и мышления, которые всегда проявляются в конкретной языковой форме. Вменение ответственности, вырывание фрагментов причинно-следственных связей, их замыкание на индивида, в силу социально-коммуникационной природы самой «технологии», делается на языковой основе и всегда оформлено в каком-то языке! Рефлексия как самоприменение всегда есть самоприменение конкретного языкового кода. Поэтому самосознание формируется в процессе освоения языка, развивается по мере развития языковой компетентности личности, совпадающей с ее социализацией.
Таким образом, если индивидуализация — тонкая доводка социализации, то свобода -тонкая доводка индивидуализации, результат социализации индивида как вменения и рефлексии. Хорошо известно, что мотивация — не причина поступка, а его объяснение. Это всегда интерпретация post factum, поздняя рационализация, осуществляемая близкими, специалистами (вроде психотерапевта или духовного наставника), самим человеком. И всегда при некотором интеллектуальном усилии можно найти более глубокую мотивацию. Когда человек берет в руки пистолет и целится в мишень, что им движет? Стремление плавно согнуть палец? Нажать курок? Чтобы боек ударил по пистону патрона? Или — выстрелить? Или — попасть в мишень? Или — победить в этом соревновании? Или — получить приз и приобрести квартиру? Или — наконец, жениться? Так, профессиональная подготовка во многом состоит как раз в том, чтобы перевести мотивацию в дальний план. Например, чтобы человек, садясь за руль автомобиля, не думал, как выжимать газ и как крутить этот руль, а сосредоточивался на том, чтобы вовремя доехать до нужного места, все прочее переведя в план автоматических, рефлекторных действий. А цепочки вменяющих мотиваций могут возводить ответственность от конкретных желаний до уровня смысла жизни — «зачем живу?». Как говорил один из персонажей А. Платонова, «я себе придумаю что-то вроде смысла жизни и от этого увеличу производительность труда».
Не будучи причиной поведения, а лишь объясняя мое прошлое, мотивация выполняет немалую роль — и том смысле, что объясняющие интерпретации перекручивают ленту Мебиуса и замыкают ее на саму личность. Принимая эти объяснения, я отсекаю для себя другие сценарии поведения, другие жизненные сюжеты.
Формирование, развитие сознания и есть становление вменяемого субъекта, которому вменяется ответственность за его действия и который располагает рациональной мотивацией. Точнее было бы сказать, что он полагает, что располагает этой мотивацией, потому что должен ею располагать.
А. Шютцем в свое время было предложено различение «ответственности перед» и «ответственности за», или, другими словами, различение объективного и субъективного планов ответственности. С предлагаемой точки зрения это различение оказывается несущественным. Будучи вмененной и принятой, ответственность обеспечивает «склейку» перекрученной ленты Мебиуса сознания, образуя единый план «за-перед». Этот единый онтологический план желаемого должного и сущего и позволяет развернуться онтологическому импульсу «Да будет!».
Другими словами, М.М. Бахтин правее Бердяева: сначала ответственность, а потом свобода — как усвоение вменения. Когда я считаю, что я причина. С этой точки зрения Бахтин глубоко и принципиально прав: у человека нет и не может быть алиби в бытии. Вина абсолютна, а заслуги относительны. Разум и сознание — вторичны по отношению к изначальной ответственности. Они лишь выражают меру осознания своей укорененности в мир. А значит — и меру свободы. Чем в большей степени личность интеллектуально развита, чем шире горизонт ее знаний, тем в большей степени она осознает возможные последствия своих действий и поступков. И в многия знания — многия печали.
Человеческое измерение бытия (свобода) появляется после приписывания, вменения нам ответственности. Только после такого вменения личность становится чувствилищем добытийного начала бытия, каковым является свобода. Тем самым мне становится доступным выход на новый уровень — добытийный и внебытийный уровень свободы, уровень возможностей, уровень потенциации, овозможнивания реальности. Только выход, как говорил М.М. Бахтин, в позицию вненаходимости обеспечивает возможность конструктивного творчества. Я становлюсь способным, подобно хоббиту Бильбо Бэггинсу, совершить путешествие «туда и обратно». Туда — из мира сущего в трансцендентный мир сверхреального возможного. И обратно — из мира возможного в мир сущего.
Свобода не столько познанная необходимость, сколько осознанная возможность и «преодоленная необходимость» (В. Гроссман). Не истина (знания) определяет свободу, а свобода как ответственность открывает горизонт истины. Сама истина откровенна, дается в акте откровения свободы, когда открывается новая гармоничная целостность мира. И тогда ученому только остается описать фрагменты этой новой целостности в терминах теории, а художнику — передать ее в красках, рисунке или звуках. Человеческое бытие раскрывается как творчество, а личность и путь к свободе — как принятие на себя все большей ответственности. Это и порождает «человека без свойств» — главный нерв и содержание Я — меня еще не реализованного, не сбывшегося, не явленного, но которое и предопределяет возможность появления, сбывания.
Всякая воля как проявление онтологического импульса «Да будет!» суть придание желаемому должному того же онтологического статуса, что и сущему, суть энергия заблуждения, позволяющая, действуя в плоскости «как бы» существующего, создавать нечто новое. Творчество, собственно, реализуется как потенцирование, овозможнивание бытия.
Телесность — проявление мотивированности бытия, его поступочного характера. Поступок — единство мотивации, действия (или воздержания от него), его результата и их оценки. Поступок — специфически русское понятие. Западноевропейские «act», «action», «die Wirkung» и т.п. означают лишь непосредственно практическое (физическое) действие, а его возможные целевые мотивации, причины и тем более оценки рассматриваются отдельно. Для российского духовного опыта характерно именно поступочное представление бытия, с позиции которого понять явление значит представить его как вменяемое действие — разумное и ответственное, имеющее замысел и назначение. Поступок — вменяемое (имеющее рациональную мотивацию и ответственное), а значит, свободное действие. Согласно Бахтину, поступок — проявление «участного мышления», изначального человеческого «не-алиби-в-бытии», а значит — свободы. Поэтому философия поступка, развитая Бахтиным как метафизика ответственности, по сути совпадает с бердяевской метафизикой свободы и этикой спасения С. Франка. Поступок — не только специфически российская философема, но и пока еще недостаточно осознанное исключительно целостное выражение инорационалъности, плодотворная альтернатива рационалистической философии нравственности и этике долга.
Можно сказать, что интерпретации, вменяющие мне ответственность, «онтичны». Создавая петли Мебиуса ответственности, эти интерпретации создают означаемое, в конечном счете — телесное. В этом случае лечение болезни в известной степени будет заключаться в изменении интерпретации. Можно сказать, что вообще всякие реалии человеческого бытия — научные теории, технические системы, мебель, социальные системы — не более чем интерпретации. Не более, но и не менее. Все они суть результат овозможнивания реальности человеческим сознанием и личностным смыслом. Мир заполняется при появлении человека (точнее, личности) отношениями, связями, смыслом.
Традиционно знание, наука есть объяснение сущего из другого сущего, т.е. редукция сущего к сущему. В этом плане любое объяснение сводится к формуле «X есть не что иное, как Т\\ В том числе возможна редукция психического к физическому, или наоборот. С точки зрения классической рациональности позади нагруженного значениями жизненного мира расположен «единственный» мир точного естествознания, индифферентный к смыслу, вращающийся в себе самом механизм. Кризис философии и методологии науки второй половины XX столетия показал, что «природа» — декорация исторического, культурально нагруженного жизненного мира человека. В этом плане Э. Гуссерль и М. Хайдеггер оказались правы: бытие не редуцируется к сущему, мир — к тому, что происходит внутри мира, а смысл — к фактам .
«Данные» всегда есть знаки природных явлений, к которым мы имеем далеко не полный доступ. Все модели и законы — приближения, догадки. Любая модель подобна роману: она может быть убедительна, но, как и роман, она лишь подобна реальности — частично вымысел, частично реальность. Поэтому все модели хороши в опровержениях, но не в доказательствах. Подобно персонажу романа или пьесы, модель может резонерствовать о природе, но сама она не есть реальность, которую она «представляет».
Благодаря современной науке человек все больше осознает, что живет в мире означающих без означаемых, что природа и вселенная ускользает от него, что универсум, фиксированный в сложных экспериментах и подтверждаемый техническими успехами, чувственно и наглядно уже не представим. Все умеют пользоваться электричеством, но что оно такое само по себе? Дальше наивного представления о «потоке электронов», открываемом поворотом выключателя, не идет практически никто. «С исчезновением чувственной данности исчезает и сверхчувственное, а с ним и возможность трансцендировать в мысли и понятии все конкретное». Неудивительно поэтому, как писал один из столпов физики XX столетия, что новая вселенная «практически недоступна, но даже и немыслима», поскольку «как бы мы ни пытались воссоздать ее в мысли, получается нелепица, которая, возможно, не так абсурдна, как «треугольный круг», но гораздо нелепее, чем «крылатый лев»». Наука и техника не столько упорядочивают хаос в разумный космос, сколько погружают человека в странный и чуждый ему мир. При этом одновременно наука и техника убедительно показывают, что мир, предвосхищенный в теории и подтвержденный в эксперименте, всегда может стать действительным, но только будучи осуществленный человеком. В результате человек благодаря своей миросозидательной способности фактически загоняет себя «в тюрьму к самому себе». Наше воображение, наша мыслительная способность неумолимо отбрасывают нас к самому себе, запирая в границах нами же созданной системы (Никто из создателей неевклидовой геометрии не задумывался о возможностях ее практического применения, пока в теории относительности эта игра ума не получила ошеломляющее эмпирическое значение. После этого стало ясно, что возможность опытного применения нельзя исключать даже для самых причудливых конструкций чистой математики.).
Не означает ли это, что всякий образ рационального воображения потенциально реален? Или «… тут же шевелится подозрение, что полученные нами данные именно из-за их ошеломительной слаженности не имеют ни малейшего отношения ни к макрокосму, ни к микрокосму, а скорее отвечают правилам и структурам, характерным для нас самих и нашей познавательной способности»? Не тщетны ли все усилия человека в точности и на опыте познать что-либо помимо себя? Не смотримся ли мы постоянно в собственное отражение? Даже не в отражение, а просто в самих себя?
Любое познание направленно, обусловлено целями, задачами, а значит, нагружено идеалом и оцениванием (как степенью достижения идеала), и, значит, субъективно. Но дело даже не в этом. Мир сам по себе для нас — вакуум: физический и семантический. Структурируем из этого вакуума (ничто) нечто, некую реальность (вещи, предметы, частицы, автомобили и пр.) мы, своим мышлением, представлениями. Учитывая же, что наше сознание и мышление всегда имеют конкретную языковую форму, то можно сказать, что за всеми построениями науки и техники, искусства и права стоят языковые метафоры. Конструкции означающих порождают означаемое. Открытия в науке, прозрения в религии, откровения в искусстве, изобретения в технике — все это как результат прорыва в иное, как результат потенцирования и овозможнивания бытия социальнокультурно оформлено языком конкретной культуры.
Все было и будет: атомы, молекулы, элементарные частицы, поля… Может не быть человек! Главная угроза — исчезновение не биологического организма, а сознания, «души». Поэтому все учения о бытии — суть учения о сознании, суть персонология. А бытие суть смысл, поскольку персонологичное бытие (Dasein) — осмысление и смыслообразо-вание. В том числе и атомы, и молекулы, и поля.
Осмысление (понимание), смыслообразование как порождение смыслов и есть бытие как со-бытие, «участное мышление», как Dasein, имеющее design (набросок, множественность возможностей реализации), как отпускание вещей в место их свершения, как выражение интенциональности бытия, его волевого интонирования. Как писал М.М. Бахтин, «наиболее вразумительным в языке является не слово, а тон, сила, модуляция, темп, с которым проговаривается ряд слов, короче, музыка за словом, страсть за этой музыкой, личность за этой страстью, стало быть, все то, что не может быть написано.
Но кто или что — субъект творения? Или поиск такого субъекта, сами представления о нем подобны представлениям о причинах, искусственно рвущих всеобщую взаимосвязь, вырывающих из нее некие локальные участки? Скорее всего, это так. Недоступная человеческому (ограниченному, конечному) разуму всеобщая взаимосвязь есть Абсолют, трансцендентный в силу недоступности постижения бесконечного конечным. Именно в этом плане свобода как абсолютная потенциальность трансцендентна. Она ничто, потому что о ней нельзя спросить или сказать «что». Она ничто, потому что она все — бесконечный универсум возможного.
Мир персонологичен. Человек обречен на выбор, на самоопределение, на ответственность за позицию и последствия.
Свобода, являясь эпифеноменом культуры, о чем мы уже говорили раньше, грузит человека свободой как ответственностью. Но этот эпифеномен дает возможность человеку, в отличие от животного, которое просто сканирует реальность, выйти в другое измерение, трансцендировать в иное.
Высшими ценностями культуры выступают такие абстрактные категории, как «истина», «добро» и «красота», в отличие от других ценностей носящие трансцендентный характер. Существуют красивые люди, вещи, добрые поступки, истинные знания, но человеку недоступны добро, истина, красота как таковые. Эти ценности, не будучи данными в этом мире в своей полноте, тем не менее, выступают мощными регулятивами человеческой жизни. Люди стремятся к истине, добру, красоте. Однако самым мощным ре-гулятивом является главная трансцендентная ценность — свобода. Никто, нигде и никогда в этом мире не был свободен от обстоятельств жизни, тела и т.д. Но люди идут на баррикады за свободу, отдают за нее жизнь. Дело даже не в этом стремлении. Истина — свободное откровение новых миров. Красота — целостная гармония свободно открывающегося мира. Добро и зло — меры следования этой гармонии. Все они — результат проявления и реализации свободы, прорыва в трансцендентное, в иное — способности, доступной только личности. Свобода же одновременно налагает ответственность за эти откровения на носителя свободы, на личность. Только личность, способная с какой-то позиции к трансцендированию в иное, к реализации свободы, творит смысл и тем самым выступает источником, средством и результатом развития культуры, которая для этого и наделяет человека свободой.