Загрузка...
Внутри Неба: ночь и пространство власти
Вернемся все же вновь к фундаментальному и крайне семантически насыщенному образу-архетипу неба в романе. Такой поворот-возвращение связан с тем, что этот образ-архетип фактически «регулирует» или ориентирует большинство значимых образов «Чевенгура», неоднократно трансформируясь по ходу действия. Характерно, что образ неба органически сливается с образом земли, причем, как мы попытаемся показать далее, это не обычное мифологическое или мифопоэтическое противопоставление, а взаимопроникновение образов, ведущее к их необратимым изменениям.
Сила и мощь неба в романе напрямую связаны с отношением к нему основных героев. Общественные катаклизмы сливаются с небесными трансформациями — это, например, совершенно ясно Саше Дванову и Копенкину. Процитируем классический в данном смысле фрагмент:
«Великорусское скромное небо светило над советской землей с такой привычкой и однообразием, как будто Советы существовали исстари, и небо совершенно соответствовало им. В Дванове уже сложилось беспорочное убеждение, что до революции и небо, и все пространства были иными — не такими милыми.
Как конец миру, вставал дальний тихий горизонт, где небо касается земли, а человек человека. Конные путешественники ехали в глухую глубину своей родины».
Из этого отрывка понятно, что небо является своего рода «корневым» пространством, или первопространством, порождающим все остальные — землю, степь, овраги и лощины и т.д. Антропоморфизация неба («небо касается земли, а человек человека») достигается усилиями самих путешественников, стремящихся к горизонту. Выражение глухая глубина своей родины» в контексте всего фрагмента и уже сказанного может пониматься как движение одновременно с неба (с высоты — в глубину, с высот осознающей себя власти — в аморфные низкие пространства безвластия), но также и -в небо, поскольку горизонт, что отмечалось ранее, постоянно завышен, он «встает». В сущности, небо здесь полностью ассоциируется с властью Советов, оно благоволит этой власти; сама Советская власть благодаря такой образной поддержке выглядит неким естественным, «природным» пространством закономерных событий. Власть Советов как бы заменяет природу, получая «мандат Неба» (ср. параллельную мифологию, связанную с культом императора и освящения императорской власти в Китае).
Небо в «Чевенгуре», несомненно, источник пространственной власти, однако этой власти можно противостоять, бороться с ней или вдохновляться ей. Особым и понятным ситуативным топосом является ночное небо, поскольку ночь усиливает пространственные амбиции неба. Так, разволновавшийся после встречи с Двановым и Копенкиным Пашинцев, по сути, негласно соперничает, но и ведет диалог с ночным небом:
«Пашинцев не мог укротить себя в эту ночь. Надев кольчугу на рубашку, он вышел куда-то на усадьбу. Там его схватила ночная прохлада, но он не остыл. Наоборот, звездное небо и сознание своего низкого роста под тем небом увлекли его на большое чувство и немедленный подвиг. Пашинцев застыдился себя перед силой громадного ночного мира и, не обдумывая, захотел сразу поднять свое достоинство». Вызвав из главного дома лохматую девушку Груню и поцеловав ее, Пашинцев обретает, наконец, уверенность перед «лицом неба»: «Ему стало легче и не так досадно под нависшим могущественным небом. Все большое по объему и отличное по качеству в Пашинцеве возбуждало не созерцательное наслаждение, а воинское чувство — стремление превзойти большое и отличное в силе и важности».
Ночное небо становится метафорой всего мира; ночью земля отступает и временно исчезает. Громада ночного неба обостряет телесное воображение; позиционирование собственного тела ночью превращается в принципиальный поединок с небом, поскольку привычные земные координаты утрачиваются. Однако именно ночью может наиболее остро ощущаться водяная субстанция неба, трансформированный образ неба-озера — ключевой для образно-геоморфологического понимания всего романа. Естественно, подобные ощущения принадлежат главному герою — Саше Дванову. По ходу первого путешествия Дванова и Копенкина они попадают к вечеру в деревню Черновка:
«Копенкин пошел узнавать, чья власть в деревне, а Дванов остался с лошадьми на околице.
Наставала ночь — мутная и скучная; таких ночей боятся дети, познавшие в первый раз сонные кошмары: они тогда не засыпают и следят за матерью, чтобы она тоже не спала и хранила их от ужаса.
Но взрослые люди — сироты, и Дванов стоял сегодня один на околице враждебной деревни, наблюдая талую степную ночь и прохладное озеро неба над собой».
В выделенном отрывке прослеживается очевидная сущностная «водяная» связь ночи и неба: ночь «талая», небо — «прохладное озеро», причем холод этой водяной небесно-ночной экзистенции подчеркивается положением на «околице враждебной деревни», задержкой на явной пространственной границе и фиксацией на ней своих телесных образов. Такое ночное небо-озеро подразумевает человеческое одиночество; по-видимому, образ неба как земного первопространства, или некоего протопространства полагает любую точку зрения внутри себя; «выход» из такого неба практически невозможен. Оказываясь «внутри неба», можно лишь осознавать как бы остановившуюся во времени пограничность собственной мысли, которая лучше всего проявляется в образе воды, стоячей воды, озера.
Однако ночное небо-озеро не является просто огромной и пугающей заводью, в нем происходят важные и подспудные движения. Так, выйдя ночью на улицу из помещения, где проходит губернское партсобрание, Саша Дванов ощущает незримые водяные потоки: «Ночь тихо шумела молодыми листьями, воздухом и скребущимся ростом трав в почве. Дванов закрывал глаза, и ему казалось, что где-то ровно и длительно ноет вода, уходящая в подземную воронку». Само пространство ночи оказывается своего рода «введением» в понимание неба как стихии, обнимающей и поглощающей землю, порождающей бесконечное и живое водное пространство. Оказавшийся рядом с Двановым Чепурный чувствует то же пространство более непосредственно; обращаясь к Дванову, он говорит:
«- Поедем, товарищ, работать ко мне, — сказал он. — Эх, хорошо сейчас у нас в Чевенгуре!.. На небе луна, а под нею громадный трудовой район — и весь в коммунизме, как рыба в озере!..».
В логике Чепурного ночь как бы усиливает коммунизм, который получает свою истинную пространственную мощь, становится инвариантом образа озера. Характерно, тем не менее, что небо не полностью отождествляется с водой, поскольку луна все же, в речи Чепурного находится над озером-коммунизмом. Примерно также осмысляет для себя небо в это же время, но в другом месте Копенкин: «Копенкин стоял в этот час на крыльце Черновского сельсовета и тихо шептал стих о Розе, который он сам сочинил в текущие дни. Над ним висели звезды, готовые капнуть на голову, а за последним плетнем околицы простиралась социалистическая земля -родина будущих, неизвестных народов» . Фактическое отождествление земной поверхности с дном водоема приводит к тому, что все происходящие события кажутся как бы замедленными, иногда плохо просматривающимися, даже вероятностными, с большой долей неизвестности их развития. Ситуация, когда глобальная цель — коммунизм — делает все происходящее вокруг сомнительным с точки зрения любых сиюминутных смыслов, ведет к тому, что условная водяная стихия ночи не только усиливает и обостряет ощущение неизвестности и неизбывности окружающих героев пространств, но и способствует нарастанию некоего инобытия неба-в-ночи, отчуждению неба от земли в этой поглощающей все и вся мертвой, хотя и пульсирующей водяной субстанции. Хотя само небо в ночи и сохраняет «водяные» формы («звезды, готовые капнуть на голову»), но оно обретает двусмысленные характеристики земноводной стихии, образа-хамелеона, становящегося враждебным большевикам-чевенгурцам, осуществившим коммунизм в городе.