Загрузка...
Влажная пустота: пространство оврага в романе
Образ оврага, низины или лощины оказывается существенным для понимания ключевого образа-архетипа потока. Пространство оврага — это, прежде всего, место укрытия и сокрытия и, одновременно, область тесноты, скученности и тепла, причем само овражное тепло происходит, по Платонову, буквально от дружбы между скопившимися в укромном низинном месте людьми. Овраг есть средоточие и природных, и общественных укрытий; таково, по крайней мере, восприятие главного платоновского героя: «Дванов вспомнил различных людей, бродивших по полям и спавших в пустых помещениях фронта; может быть, и на самом деле те люди скопились где-нибудь в овраге, скрытом от ветра и государства, и живут, довольные своей дружбой». Уравнивание природных и общественных стихий в овражном микрокосме означает сильнейшее сцепление, фактически слияние образов земли и неба. Такое «небо на земле» представляется как постепенное застывание какой-либо человеческой деятельности; овраг становится пространством уютного, но как бы исчезающего из поля зрения, размывающегося в своих основных контурах существования. Вот еще одно краткое описание оврага из первого путешествия Саши Дванова:
«В виду дымов села Каверино дорога пошла над оврагом. В овраге воздух сгущался в тьму. Там существовали какие-то молчаливые трясины и, быть может, ютились странные люди, отошедшие от разнообразия жизни для однообразия задумчивости». В сущности, овраги в подобной интерпретации — места незаметного, бессмысленного и в то же время счастливого умирания, причем парадоксальное «счастливое умирание» достигается предельной теснотой стремящихся друг к другу людей — людей, бедных не только своим трудом, но и просто бедных собственным Бытием. Овраг здесь — место забвения Бытия с помощью забывания тоскливого опыта движения в беспредельных пространствах, однако, в результате, образ оврага становится образом запредельного пространства.
Сравним еще несколько небольших отрывков из романа, дающих представление о ментальных структурах овражного пространства. Когда Копенкин впервые увидел незнакомого ему пока Чепурного, тот спал на лошади. Копенкин пытается его разбудить, но: «Человек и сам постепенно просыпался, наспех завершая увлекательные сны, в которых ему снились овраги близ места его родины, и в тех оврагах ютились люди в счастливой тесноте — знакомые люди спящего, умершие в бедности труда». Сам же Чепурный, размышляя позднее в Чевенгуре о проблемах доставки в город угнетенных и пролетариев, предполагает, что: «…тем пролетариям, которые не смогут от слабости и старости дойти пешком до Чевенгура, тем послать помощь имуществом и даже отправить город чохом, если потребуется интернационалу, а самим можно жить в землянках и в теплых оврагах». Тем не менее для того же Чепурного ночью овраги могут быть и темным местом опасности для только что победившего в Чевенгуре коммунизма: «В темноте степей и оврагов может послышаться топот белых армий либо медленный шорох босых бандитских отрядов — и тогда не видать больше Чепурному ни травы, ни пустых домов в Чевенгуре, ни товарищеского солнца над этим первоначальным городом…» . Теплые, темные и тесные овражные места являются символом успокоения, остановки как бы взбесившихся в результате геогонических катаклизмов пространств, но такое успокоение — лишь промежуточный этап в становлении атопического мира Чевенгура. Поскольку, как уже отмечалось ранее, земля и небо оказываются в образной перспективе как бы перевернутыми, образ оврага может быть представлен как темное и тесное небо-озеро, вырождающееся небо-суррогат. Уничтожение неба как некоего краеугольного камня образно-архетипного мироздания достигается незаметным, как бы исподволь, развитием по ходу романа, образа оврага. В конце концов, немыслимая овражная теснота, ведущая к аннигиляции любой возможной близи и сопровождаемая разрастанием угрожающей всему и вся дали (даль и постепенное возвышение горизонта — это тотальное уничтожение землей неба), взрывается новым потоком — потоком, разрушающим образный «беспредел» земли. По сути дела, гибель Чевенгура можно трактовать в образно-символическом смысле как своего рода «обрушение» нависающей дали, ставшей слишком ненадежной кровлей пространства абсолютного коммунизма вместо традиционного и привычного в своей природно-равнодушной космологической роли неба. Чевенгур в итоге как бы съезжает в условный овраг Небытия, образ оврага начинает восприниматься как область сверхтелесной, или метателесной, влажной и темной пустоты, причем сама пустота уже не может воображаться как место; это, скорее, пространство, теперь уже окончательно лишенное возможности воображения каких-либо мест и местностей, в том числе, и оврагов.