Загрузка...
Высокие горизонты: формирование образа абсолютной дали
Структура платоновской дали определяет силу и слабость образной геоморфологии романа. Даль — не только синоним коммунизма, она источник всякого серьезного события; даль фактически является неким отодвинутым, отброшенным Бытием. Обратим внимание, как в начале романа воспринимает свою встречу с Прошкой Захар Павлович: «Захар Павлович никак не мог забыть маленького худого тела Прошки, бредущего по линии в даль, загроможденную крупной, будто обвалившейся природой». Природа здесь — образ как бы сломанного, надорванного или разорванного пространства. Загроможденная, а не легкая, даль выступает как неизбежная катастрофа плоскостного, планиметрического пространства, в котором любое движение означает лишь отдаление самой дали.
Даль не только недостижима в плане Бытия, но она агрессивна, опустошая близь, лишая любое место своих черт. Пространственная оптика в романе нацелена на выявление одиночества, когда пространство как бы окутывает сознание непроницаемой тканью бессознательного. Укажем, в качестве примера, на фрагмент «Чевенгура», связанный с отъездом Саши Дванова из Новохоперска: «Город опускался за Двановым из его оглядывающихся глаз в свою долину, и Александру жаль было тот одинокий Новохоперск, точно без него он стал еще более беззащитным.
На вокзале Дванов почувствовал тревогу заросшего, забвенного пространства. Как и каждого человека, его влекла даль земли, будто все далекие и невидимые вещи скучали по нем и звали его».
Зрение Дванова, захватившее первоначально город, «отдает» его обратно, отдаляет, превращая его в заросшее травой забвение. Иначе говоря, телесность зрения, визуальность конкретных географических образов начинает подвергаться сомнению, а все, остающееся в дали, становится образом невидимого, одинокого и тоскливого.
Даль в «Чевенгуре» как бы гарантирует покинутость, беззащитность, сиротливость, неуютность пространства. Так, когда восемь большевиков откатывают найденный ими бак с сахарного завода в «обратную от Чевенгура даль», то само движение бака выглядит не как визуальный образ, внушающий определенное доверие, но как звуковой образ нарастающего дискомфорта: «Котел еще катился по степи и не только не затихал от расстояния, но еще больше скрежетал и гудел, потому что скорость его нарастала быстрее покинутого пространства». Получается, что котел как бы захватывает часть пространства с собой в даль, отбирая его у остающейся чевенгурской близи, при этом даль в конкретные моменты времени существует за счет нарастания отталкивающих звуков, своего рода какофонии, хотя победа дали может характеризоваться уничтожением и всяких звуков — как в водной среде: «Чепурный присел наземь, подслушивая конец котлу. Гул его вращения вдруг сделался неслышным — это котел полетел по воздуху с обрыва оврага на его дно и приткнулся через полминуты мирным тупым ударом в потухший овражный песок, будто котел поймали чьи-то живые руки и сохранили его».
Абсолютная, тотальная даль в романе порождает искаженные, по сравнению с обычными, горизонты. Эти горизонты как бы завышены, они висят в воздухе, создавая ощущение, что наблюдатель постоянно находится внизу — в овраге или яме. Вот, например, описание погони чевенгурцев за проходившим осенью мимо города путником: «По горизонту степи, как по горе, шел высокий дальний человек, все его туловище было окружено воздухом, только подошвы еле касались земной черты, и к нему неслись чевенгурские люди. Но человек шел, шел и начал скрываться по ту сторону видимости, а чевенгурцы промчались половину степи, потом начали возвращаться — опять одни». Хотя Л. Карасев уже наметил оппозицию верх — низ по отношению к творчеству Достоевского и Платонова, нам хотелось бы отметить, что в метагеографической интерпретации даль как бы постоянно наращивает свою высоту, становится горой, тогда как близь, опустошенная, «выкопанная» ею, становится долиной, низменностью, оврагом. Возможен, видимо, и вариант, когда горизонт может совсем исчезнуть, даль окончательно уничтожит близь, овраг может превратиться в замкнутое пространство неземного небытия. Неслучайно кузнец в Старой Калитве говорит Саше Дванову: » — Мудреное дело: землю отдали, а хлеб до последнего зерна отбираете; да подавись ты сам такой землей! Мужику от земли один горизонт остается. Кого вы обманываете-то?». Хотя разговор этот лишен какой-либо видимой метафорической окраски, можно говорить здесь, с образно-геоморфологической точки зрения, о том, что Советская власть, коммунизм как бы уничтожали близь, снимали слои плодородной местной земли и уносили ее в даль, формируя «утолщенные», обезображенные горизонты дали. По сути, пожирая близь, сама даль становится ущербной и неполноценной, зависая в ненадежном воздухе степи.