Слепое пространство: генезис географических образов «Чевенгура»

Образная геоморфология «Чевенгура» связана, в первую очередь, со структурами пространственного мышления, которые демонстрируют сами герои романа. Их географические образы — оригинальные микрокосмы, разворачивающиеся постоянно и параллельно в сюжетных действиях, описаниях и характеристиках. Обратим внимание на два наиболее ярких примера формирования индивидуальных географических образов.

Когда Саша Дванов предлагает Достоевскому осваивать водораздел, тот с трудом понимает двановскую логику. Проблема заключается в необразности конкретных указаний Саши о разбиении на артели и объявлении трудповинности. Платонов пишет: «Достоевский медленно вбирал в себя слова Дванова и превращал их в видимые обстоятельства. Он не имел дара выдумывать истину и мог ее понять, только обратив мысли в события своего района, но это шло в нем долго: он должен умственно представить порожнюю степь в знакомом месте, поименно переставить на нее дворы своего села и посмотреть, как оно получается».

Географический образ Достоевского имеет телесные основания; Достоевский думает как бы всем телом; пространство, воображаемое им, прежде всего, телесно. Наряду с этим, его образ вполне оперативен и локален; координаты этого образа жестко привязаны к событийным точкам реальной местности. Можно сказать, что такой географический образ растет, формируется и развивается «снизу», от конкретных точек пространства, диктующих в итоге контуры самого образа. Данный условный генетический тип географических образов можно назвать детерминистским.

Совсем иначе развиваются географические образы у Саши Дванова. Он ориентируется не на знакомые локусы, когда-либо им виденные, но скорее на собственное умозрение, подпитываемое именами стран и территорий. Вспомним диалог Гопнера и Саши об англо-индийском телеграфе:

—    Саш! — крикнул сверху Гопнер. — Здесь похоже на англо-индийский телеграф -тоже далеко видно и чистое место!

—    Англо-индийский? — спросил Дванов и представил себе ту даль и таинственность, где он проходит.

—    Он, Саш, висит на чугунных опорах, а на них марки, идет себе проволока через степи, горы и жаркие страны!

У Дванова заболел живот, с ним всегда это повторялось, когда он думал о дальних, недостижимых краях, прозванных влекущими певучими именами — Индия, Океания, Таити и острова Уединения, что стоят среди синего океана, опираясь на его коралловое дно».

Географический образ Дванова, как образ Достоевского, тоже очень телесен, но по-другому. Это образ, как бы слепой к близи, к конкретности знакомых близких мест. Образ Дванова направлен всегда на даль (а даль — это коммунизм), следовательно, такой образ нельзя увидеть целиком, но можно почувствовать всем телом, животом, телесной болью. В подобном географическом образе большую роль играет имя, созвучие, произношение имени, ассоциирующегося со страной или местом. Тут нетрудно, конечно, вспомнить прустовское «имя имен — страна» и описания Прустом образов мест, формирующихся у главного героя его эпопеи. Назовем этот условный генетический тип географических образов поссибилистским; данные образы возникают и развиваются «сверху», без сильной зависимости от зрительного опыта переживания определенных мест.

С точки зрения земной геометрии, детерминистские образы являются основой современных геоинформационных систем (ГИС), использующих информацию с традиционных географических карт, аэрофото- и космической съемки. В таких системах очень важен элемент цифрового моделирования рельефа, опирающегося на сеть фиксируемых в определенной последовательности точек. Поссибилистские образы, видимо, бесполезны для моделирования решений или описаний конкретных практических задач, однако они оказывают влияние и, можно сказать, формируют сам социокультурный и ментальный контекст, в котором начинают работать (или отказываются работать) детерминистские образные системы. Поссибилистские образные системы формируют условия воображения земной поверхности; эти условия включают в себя топонимию как компонент, заранее определяющий размещение любого географического образа в более широкой сети координат. Поясним нашу мысль.

Когда Дванов услышал слово «Чевенгур» от Чепурного, во время их первой встречи в губернском центре, то это географическое название породило у него, несомненно, поссибилистский образ: «Дванову понравилось слово Чевенгур. Оно походило на влекущий гул неизвестной страны, хотя Дванов и ранее слышал про этот небольшой уезд». Хотя в том же абзаце упоминаются Калитва и Черновка, понятно, что именно Чевенгур вызывает совершенно неместные ассоциации, он заранее находится вдали, на ускользающем горизонте. Дванов переживает имя «Чевенгур» телесно, это некий звуковой поток, звуковое течение, тянущее в запредельную даль. Тюркские корни платоновского топонима уже проанализированы и вполне ясны. Здесь важно указать, что само название захолустного уездного города заранее включило его в мощный евразийский и центрально-азиатский контекст, разместило в образной системе азиатских степей и пустынь. Абсолютный коммунизм Чевенгура был гениально воображен Платоновым как географический образ анти-европейского пустынного, неосвоенного пространства азиатского типа. Бросок в коммунизм означал отброшенность, уход в Азию.

Особенность художественно-географического пространства романа «Чевенгур» состоит в тотальном доминировании поссибилистских географических образов, будь то центральный образ Чевенгура или же образы губернского города, степи, оврагов, Москвы. Дело не в том, что художественное пространство всегда отличается от реального, хотя и всякая реальность, по существу, является образной конвенцией. Образная ситуация платоновского произведения такова, что сами условия воображения земной поверхности приобретают самодовлеющий характер, полностью отрываются от каких-либо детерминистских географических образов. Всякое ландшафтное описание в «Чевенгуре» чаще всего — «слепое пространство», пространство тотального контекста без самого текста. Даль полностью, без остатка «съедает» близь, возможность определения последовательности конкретных локусов.