Не отсечь, а преодолеть

Мне кажется, есть два момента, которые позволяют утверждать, что марксизм не умер. Причем оба эти момента приходится констатировать с сожалением. (Я имею в виду не те проблемы, о которых говорил В. Подорога, с которым я во многом согласен.)

Один из двух этих моментов — формальный, другой — содержательный. Формальный момент (а с ним в первую очередь и связана сама наша дискуссия, то есть тот факт, что мы до сих пор об этом дискутируем) заключается в том, что до сих пор марксизм существует у нас как официальная, «единственно правильная» идеология. До тех пор, пока мы не проведем тех операций но освобождению духовной культуры от монополии «марксизма-ленинизма», которые осуществила уже вся Восточная Европа, до тех пор будет существовать и объективная политическая почва для этакого бесшабашно-удалого политического и литературного самоутверждения посредством поверхностного малосодержательного развенчивания марксизма, до тех пор такое развенчивание будет иметь жизненные корни. Вместе с тем только ликвидация идеологической монополии марксизма создаст условия для нормальной теоретической работы в рамках марксистской традиции.

Второй момент — гораздо более серьезный. Он заключается в том, что наша общественная реальность, похоже, вряд ли исторически переросла тот самый марксизм, вернее, то в марксизме, что все выступавшие здесь единодушно провозгласили устаревшим. Я имею в виду революционный социализм, основанный на теории классовой борьбы.

Наша дискуссия — а здесь собрались люди в общем-то достаточно близких оттенков мысли — даже она свидетельствует о том, что достижение консенсуса в нашем обществе все еще очень проблематично. А ведь революционный марксизм (это не моя мысль, она известна) как раз и вырос из отрицания возможности консенсуса. Даже когда в 90-х годах прошлого века классовая борьба начала приобретать известные всем нам цивилизованные формы в виде парламентской борьбы и т. п., даже тогда, помните, Энгельс рассуждал примерно так: мы-то рано или поздно большинство в парламенте получим, потому что нас больше, но буржуазия с этим мириться не станет и начнет стрелять. Стреляйте же первыми, господа — вот какова должна быть наша тактика, говорил в этой связи Энгельс. В том, что консенсус невозможен и в условиях парламентаризма, Энгельс был абсолютно уверен.

Все те случаи нынешних конфликтов, о которых здесь говорили, не всегда возникают на социально-классовой основе, но они могут приобрести и такую направленность. Во всяком случае, уже одно то, что происходит в Закавказье, что имело место в Средней Азии, уже одно это говорит о том, что консенсуса и в нашем обществе достигнуть не просто. А значит, вовсе не в том опасность, как здесь говорилось, что кто-то воспользуется теоретическими схемами марксистского революционного социализма и снова примется с энтузиазмом внедрять их в жизнь. Наоборот, сама жизнь, независимо от каких бы то ни было схем, будет воспроизводить, вполне возможно, такие попытки. А значит, будет спрос и на сами схемы классовой борьбы. Думаю, что не мешает отдавать себе в этом ясный отчет.

В этой связи хочу сказать, сомкнувшись в чем-то с Э. Соловьевым, что революционный марксизм, марксизм как революционный социализм, нельзя просто убрать из нашей духовной жизни, нельзя отбросить, его можно только исторически преодолеть, потому что он вошел не столько в нашу «высокую» культуру (хотя и это нельзя переоценивать), сколько в массовое идеологическое сознание. И одними развенчиваниями, пусть даже очень темпераментными, отсечь эти схемы, стереотипы, идеологические блоки и клише невозможно.

В данном контексте особый интерес приобретают вопросы исследования истории утверждения революционного марксизма именно в России, который нашел здесь свою органику (не найдя ее на Западе). В первую очередь я как раз и имею в виду марксову теорию классовой борьбы, которая получила наиболее адекватную интерпретацию у Ленина. Ленин с этой точки зрения, с точки зрения наследования идей революционного социализма, был самым последовательным марксистом среди всех марксистов. Но самое интересное и важное заключается, повторяю, в том, что этот революционный социализм не был чужд той реальности, с которой Ленин имел дело. Поэтому он в наибольшей степени приблизился к пониманию этой реальности, доминирующих тенденций ее развития. Так что и о Ленине нельзя так просто сказать, как нередко говорят, что он ошибся, совершив, скажем, Октябрьскую революцию.

Кстати, мы до сих пор чисто по-сталински понимаем слово «ошибка» как историческое действие, которое при наличии большей проницательности и прозорливости могло бы не совершиться. Но такого рода ошибка в истории — это по большому счету все же нонсенс. Ленин опирался на очень мощные, очень глубокие тенденции, хотя и не всегда адекватно их осознавал и очень часто идеализировал. Эти тенденции оказались мощнее, чем те, на которые опирались и которые выражали в своих концепциях и политической практике, скажем, Плеханов или Милюков; и если уж говорить об ошибке большевиков, то эта «ошибка» в первую очередь реальности и лишь во вторую — мысли.

Следует ли из сказанного, что если эти тенденции революционного социализма реализовались в России, а не на Западе, то все случившееся в нашей стране вообще не имеет отношения к марксизму, который делал свои выводы на основе анализа западной, а не российской действительности? Я думаю, что имеет. Дело в том, что, когда мы рассматриваем связь «марксизм — большевизм», мы, кажется, не всегда отдаем себе отчет в том, что у марксизма есть две взаимодополняющие и в то же время противоречащие ДРУГ другу стороны.

С одной стороны — это общая философско-историческая теория (прежде всего теория формаций), с другой — выводы, сделанные на основе анализа специфически германской ситуации 40-х годов прошлого века, когда еще до буржуазной революции «третье сословие» впервые оказалось расколотым на противостоящие друг другу буржуазию и пролетариат. Мне кажется, что это и есть главный жизненный импульс, из которого вырос марксистский революционный (пролетарский) социализм. Во всяком случае, именно анализируя эту новую ситуацию, в которой «третье сословие» «раньше времени» оказалось расколотым, Маркс в поисках революционного субъекта на место явно не годящейся для этой роли немецкой буржуазии начал примерять на нее немецкий пролетариат.

И у него получилось так, что буржуазная революция в Германии должна быстро перерасти в пролетарскую. При этом общая философско-историческая концепция Маркса позволяла обосновать такой вывод теоретически, так как, согласно данной концепции, капитализм в более развитых, чем Германия, западных странах уже себя исторически исчерпывал, находился па пороге пролетарских революций, которые и должны создать благоприятный международный фон для быстрого перерастания немецкой буржуазной революции в пролетарскую.