Загрузка...Отрыв формы жизни от самой жизни, структурных речевых схем проговаривания события от самого события, истончение события истории до его «объясняющей схемы», самосущей идеи — страдания, пользы, равенства, бедности и т. п.— вовсе не болезнь одной из групп общества. Это основа основ описанного выше проекта индустриального вызова России новоевропейскому человеку. Универсализм, единообразие схем действия, достигаемые в Европе через однородность рынка, всеобщность товарно-денежных отношений, в России достигаются через территориальное отделение государства от стихий протекающих среди разнообразных ландшафтов страны потоков народной жизни. Через абстрагирование от почвенной содержательности жизни бесчисленных народов, через превращение схем абстрагирования, идей в поверхность, на которой универсально и однородно организуется надзор за исполнением индустриального проекта коллективным телом общества-государства. Общество и государство возможно объединить в единое «мы» только на формальной основе, полностью отбросив, сняв уникальную конкретно-историческую содержательность каждого из многообразных процессов, происходящих в данный момент на данном ландшафте с данным народом или сословием. Есть только совокупность — народ как таковой в его идее (или трудящиеся, пролетарии и т. и.),— составляющая здание индустриального общества-государства, конкурирующего с обществами свободного личностного предпринимательства.
Площадкой сборки коллективного тела общества-государства становится не просто идеология, ибо и у идеологии существует некоторая содержательность — содержательность интереса той или иной социальной группы. Площадкой сборки может стать только идеология, представшая голым скелетом машины уничтожения всякой содержательности, в которой последняя заменена техникой работы методологического ума, обратившего всю силу методологии на самого себя.
Гегель недаром послужил источником мировоззрения всей русской революционной интеллигенции. «Наука логики» — образец машинерии обращенного на самого себя схематизирующего ума, существующего в себе и для себя. Но у Гегеля эта машина «абстрагирования идей» была вписана в определенную систему и выполняла там свою особую роль. В России же машина схематизации приобрела значение гранитного основания мысли, в котором содержательность исследования истории подменялась «исследованием методологии» всего и вся национальных отношений и морали, классовой борьбы и государственных отношений. То, насколько далеки были эти исследования от содержательности процессов живой жизни, отчетливо обнаружилось после 1985 года, когда стала очевидной несостоятельность миссии схематизированной методологии продолжить дело формирования дискурса резиновой речи, годной на все времена.
Машина речеповторения, стирающая всякую содержательность речи о русской истории, превращая созерцание русской жизни в созерцание вечного возвращения того же самого, совершенной цитаты из самой себя — основа основ индустриального проекта России. Эта машина истончает мысль самоповтором до поверхности относящейся к самой себе речи, чтобы на этой поверхности выстроить небывалое по меркам Западной Европы здание формальной рациональности — формальной рациональности не индивида, а коллективного тела общества-государства. Трагедия неприемлющих проект русской истории в том, что один индустриальный проект — российский — они судят по меркам другого индустриального проекта — европейского. Практику коллективного спасения на индустриальной основе (этот круглый квадрат, по понятиям М. Вебера!) пытаются уложить в прокрустово ложе практики индивидуального спасения на индустриальной основе. И эта энергия неприемлемости — один из двух узловых агрегатов общества-государства. Она необходима коллективному телу, замещая в нем европейскую энергию несогласия гражданского общества.
Как видим, диалог обеих сторон конфликта в понимании судьбы России — Бухарина и Бердяева со Сталиным — говорит о многом: здесь параллельные прямые взглядов в ответе на индустриальный вызов новоевропейского человека сходятся.
Подытожим этот вывод стихотворными строчками И. Бродского:
Жить в эпоху свершений, имея возвышенный нрав, к сожалению, трудно. Красавице платье задрав, видишь то, что искал, а не новые дивные дивы. И не то чтобы здесь Лобачевского твердо блюдут, но раздвинутый мир должен где-то сужаться, и тут — тут конец перспективы.