СВЕРХПРИРОДНОСТЬ НРАВСТВЕННОГО БЫТИЯ ЧЕЛОВЕКА

Самое радикальное взаимодействие духовности и нравственности, считает Вл. Соловьев, происходит в альтруизме. Переполняясь жаждой самореализации, окрепший и возмужавший дух стремится гармонизировать свое жизненное пространство, а стало быть, пытается распространить завоеванную им полноту бытия на другие существа. Отсюда и возникает то благожелательное отношение к людям, та почти интимная теплота участия и сочувствия, которая фактически отсутствует в ригористическом морализме Л. Н. Толстого (несмотря на непротивленческие умонастроения писателя, снисходительность к людям и широта духовного сочувствия были весьма мало свойственны ему как личности) и с такой неподдельной органичностью представлена в личном опыте и писаниях Вл. Соловьева. Несомненно, что качество альтруизма, его духовная насыщенность бывают очень разными. Может быть, вообще правомерно говорить о национальных типах альтруизма, различающихся по степени наличия в них альтернативных духовных начал, сложившихся в разные эпохи, но вместе с тем в равной степени имеющих право на существование и жизнедействие. «На чем основывать совместную жизнь людей,— спрашивает С. С. Аверинцев,— на «грозе», на крутой строящей воле, не знающей границ, или на долготерпении, тоже не знающем границ?» И хотя в своей философии Вл. Соловьев не дает однозначно утвердительного ответа на этот вопрос (скорее, у него можно наблюдать именно «разрешение» этой антиномии, «всеединство» этих двух начал в сильном волевом добре, последовательно утверждающем себя в истории человечества), все же в его понимании альтруизма превалирует оттенок страдательности, горестной стесненности духа, принужденного силою обстоятельств к взаимодействию со злом.

Добро рождается из страдания, учит философ, из мысленного или зрительного переживания человеком несчастья ближнего и, как результат, из эмоционально-аффективной реакции снятия своей собственной боли посредством разделения, уравнения ее с чужою, еще более сильною. Таким образом, страдание становится со-страданием (двойным, совместным, разделенным страданием), и эта соединяющая, связующая природа альтруизма имеет, по мысли философа, онтологический характер, отражая великое содружество явлений и процессов мироздания, солидарность всего существующего. Именно поэтому альтруизм есть в самом серьезном смысле слова закон Природы или, точнее, замысел бытия о себе самом, объективных условиях своего существования (С. 162). Не входя здесь в существо полемики Вл. Соловьева с А. Шопенгауэром, необходимо заметить, что в противовес своей концепции всеединства русский философ основывает добро исключительно на страдании, разрывая естественную ткань человеческих отношений. Почему же при сорадовании невозможен тот же эмоциональный эффект сочувственного разделения, который так интенсивно проявляется в сострадании? Да и вообще, где смысловая глубина жизни — в радости или в страдании? В общем контексте данной философско-этической проблематики этот вопрос отнюдь не является случайным. И действительно, если традиционным критерием добра считается способность человека разделить с ближним его несчастье, то, может быть, умение жертвенно, бескорыстно разделить чужую радость и есть истинное основание добра, его нравственный смысл? Ведь знаменательным оказывается уже хотя бы то обстоятельство, что великие победы духа, как правило, порождают одиночество, тягостную отчужденность индивида от самых близких ему людей. Во всяком случае, испытание радостью есть один из самых сложных, «провоцирующих» моментов моральной жизни человека, предельно обнажающих его духовную сущность.

Все эти вопросы имеют самое непосредственное отношение к одной из кардинальных проблем моральной философии Вл. Соловьева — целостности нравственной жизни человека или, говоря словами самого мыслителя, «единству нравственных основ» его духовной сущности. Согласно Соловьеву, человеческая жизнь самым роковым образом подчинена власти природной необходимости: человек, как орудие материальной жизни, обязан вечно воспроизводить самого себя, продолжать бесконечность материального процесса. Эта тотальность чувственной стихии (особенно явная в акте размножения) парализует духовную устремленность индивида, который в данном случае не принадлежит самому себе, но является всего лишь средством для целей Природы. И в этом смысле стыд знаменует не только высвобождение человека от диктата материальности, но и образование того взаимодействия между явлениями духовного порядка во внутреннем мире человека, которое воссоединяет все его нравственные усилия в единую целокунность морального существа. Ведь, как следует из философии Соловьева. все нравственные качества человека психологически «укоренены» друг в друге: ощущение стыда органически влечет за собой угрызения совести, и наоборот.

При этом само наличие нравственных связей в человеческой природе как раз и свидетельствует о ее «сверхприродности», трансцендентной соотнесенности с некими высшими началами бытия: «…человек, стыдящийся материального факта, не может быть сам только материальным фактом. Что такое материальный факт, сам себя стыдящийся и отталкивающий, судящий самого себя и признающий себя недостойным?» (С. 246 — 247). Следовательно, целостность материальной жизни человека вовсе не есть сам собою разумеющийся психологический факт, освобождающий пас в силу своей непосредственной достоверности от необходимости осмысления данного явления. В духовных своих основаниях, убеждает Соловьев, нравственная целостность человека есть именно напоминание о цели, о некоем замысле Провидения относительно человека, осуществление которого требует предельной концентрации всех моральных качеств, сосредоточенности их на идее безусловного добра.

Однако нельзя не заметить, что у Соловьева речь идет вовсе пе о мертвенной умозрительной чистоте моральной рефлексии индивида. Наоборот, критикуя И. Канта за отсутствие в его моральной философии твердо выраженных практических устремлений (выставляя требование категорического императива, Кант ручается лишь «за возможность» его исполнения) (С. 241), философ стремится осмыслить действительность нравственного закона, его реалистическую жизнепреобразующую сущность. И в самом деле, где источник добра? Откуда оно приходит в мир и как «внедряется» в нравственную природу человека? Или, говоря словами Соловьева, «если совесть есть только психическое явление, то в чем ее обязывающая сила?».