Загрузка...В начале 80-х годов в концепцию «развитого социализма» было внесено небольшое, но весьма существенное уточнение: оказывается, мы находимся лишь на начальной стадии зрелого социализма (это как раз в тот год, когда по прогнозу двадцатилетней давности страна должна была достичь коммунизма). И последовало андроновское (отрезвляющее!) замечание об обществе, которое мы, живущие в нем, не знаем. Замечание, с которым, кажется, все согласны, но и сегодня, в разгар гласности, не ставшее предметом серьезного обстоятельного и всестороннего научного анализа. Наверное, по этой причине мы говорим сегодня о развивающемся социализме, прибегаем к формуле «больше социализма». Наши обществоведы до сих пор не дали глубокого философского и политэкономического осмысления программы перестройки, социальный и политический смысл которой раскрыт в известных партийных решениях.
В. М. Межуев. Вопрос о том, в какой идеологии мы сегодня нуждаемся, может быть решен усилиями всех общественных наук, при их тесном взаимодействии. Ясно, что такая идеология должна быть предельно объективной, максимально приближенной к научному знанию, учитывающей все реалии нашего времени. Собственно, речь идет даже не об идеологии в традиционном смысле этого слова, а о возрожденной научной теории общества, очищенной от идеологических искажений и наслоений периода сталинизма и застоя. Меня же интересует здесь другой вопрос, хотя и прямо связанный с первым: как должно измениться наше общественное сознание, чтобы такое знание вообще могло появиться. Наш разговор об общественном сознании мы как-то незаметно для себя свели лишь к проблеме развития теоретического знания, формирования новой идеологии. Получается, что состояние общественного сознания зависит от одном лишь деятельности ученых и представителен иных умственных профессий. Соответственно и перестройка сознания сводится нами лишь к идеологической и теоретической перестройке. При этом мы теряем из виду более важную зависимость общественного сознания от общественного бытия людей, от их действительной жизни. По именно эта последняя определяет в конечном счете возможность (или, наоборот, невозможность) появления в общественном сознании объективного, научного знания об обществе.
Следует различить, таким образом, сознание и знание. Гносеологический вопрос об истинности научного знания, его соответствии своему объекту нельзя смешивать с вопросом о связи сознания с бытием, являющимся но преимуществу социологическим. Даже при наличии в обществе максимально истинного на данный момент знания люди в своем большинстве могут жить, ориентируясь на сознание, прямо ему противоположное. И в «век науки» можно верить в «нечистую силу», в предсказания и пророчества, в утопические цели и идеалы. И попробуйте доказать им, что истины науки превосходят «истины» здравого смысла и повседневного обихода, которых они придерживаются в обычной жизни. Первые, может быть, и истиннее, зато с последними жить легче. Не потому ли так трудно порой убедить людей расстаться со своими иллюзиями, предрассудками, ложными представлениями, что последние обладают для них большей убедительностью и достоверностью, чем самое истинное знание? И если вопреки всем доводам науки люди продолжают верить в очередной «спасательный» миф, то причину этого следует искать не только в слабости научных доказательств, но и в самом бытии людей, питающем и поддерживающем эту веру.
Знание может быть истинным или ложным, сознание же бытийственно, то есть непосредственно связано с бытием людей, с их реальным существованием в обществе. И от того, как оно связано с бытием, в решающей мере зависит характер функционирующего в обществе знания. На первый взгляд сознание является неотъемлемым достоянием каждого человека, неотделимым от него органом его жизнедеятельности. Однако в определенной ситуации оно может стать объектом монопольного присвоения со стороны государства или привилегированных слоев общества. На языке социальной философии такое состояние сознания называется его отчуждением. Голова остается на плечах у каждого человека, но далеко не каждый сохраняет здесь возможность свободно распоряжаться ею, самостоятельно мыслить. Мышление становится привилегией или профессиональной функцией особых групп людей, находящихся, как правило, под контролем институтов власти. Положение усугубляется там, где власть над людьми обретает всеобщий, тотальный характер, не оставляющий никакого места для независимой и самостоятельной мысли. В этих условиях отчуждение сознания достигает предела. В своей отчужденной форме оно оказывается не проявлением человеческой свободы, а инструментом власти над людьми, их подчинении авторитарно насаждаемой и всеми возможными средствами охраняемой системе идеологически господствующих взглядов и представлении.
Отчуждение сознания в той мере, в какой оно распространяется на деятельность ученого, становится главным социальным препятствием на пути становления объективного теоретического знания о действительном мире. Применительно к ученому отчуждение сознания означает отчуждение научного труда, когда ученый фактически не властен над продуктами своего мышления, над результатами своей исследовательской деятельности. Последние целиком и полностью контролируются вне его находящимися силами. В такой ситуации сознание превращается не в научное знание, движимое поиском истины, а в набор идеологических клише, в систему голословных утверждений, оторванных от жизни. Поэтому констатируемое нами на сегодняшний день отсутствие подлинно научной теории нашего общества является следствием не каких-то ошибок и заблуждений ученых, их сознательного стремления извратить суть дела, а сохраняющегося еще в нашем обществе отчуждения сознания. Ликвидация такого состояния сознания и составляет, на наш взгляд, самую суть его перестройки.
Стремление перестроить сознание, приблизить его к жизни, достигнуть более верного представления о нашей действительности мы порой склонны трактовать как исключительно теоретическую, гносеологическую задачу, забывая о том, что она есть в первую очередь задача практическая и социальная. Никакая перестройка сама по себе не гарантирует истинности научного знания (иначе мы должны были бы считать перестройкой сознания любое научное открытие). Последняя обеспечивается лишь талантом людей, работающих в науке, их способностью к исследовательской деятельности. Но перестройка, понимаемая не как процесс научного развития, а как социальный процесс, призвана снять все социальные преграды и препоны на пути к истине, покончить в обществе с тем, что тормозит развитие общественной науки. Иными словами, она должна освободить, раскрепостить человеческую мысль, сделать ее достоянием тех, кто способен мыслить, ликвидировать монополию на нее со стороны власть имущих, создав тем самым ту социальную почву, на которой только и может произрастать научное знание.
Н. В. Любомирова. Вы, судя но всему, различаете ложное и отчужденное сознание. Первое преодолевается развитием науки, кардинальным изменением точки зрения ученого, второе — изменением социального бытия людей, преобразованием самого общества. Но между двумя этими характеристиками сознания должна, видимо, существовать и какая-то причинная связь. Иначе можно было бы развивать науку и в ситуации отчуждения. И тогда так ли уж важно для науки, сохраняется отчуждение сознания или нет?
В. М. Межуев. Связь, разумеется, существует, но не прямая. Отчужденное сознание — синоним не просто ложного знания (последнее может иметь место и в силу субъективной ошибки ученого), но такого, которое получает объективную видимость самостоятельного и независимого от человека знания, никак не связанного с его реальным бытием. Оно возникает там, где продукты мыслительной деятельности людей (подобно продуктам их материальной деятельности) отделяются от них и становятся господствующей над ними силой. Здесь не идеи служат человеку, а человек идее. Власть идей над человеком закрепляет и доводит до логического конца господство над ним экономических отношений и политических институтов. В такой ситуации получение истинного знания об этих отношениях и институтах действительно затруднено. Отчужденное сознание становится объективным препятствием не только на пути возникновения истинного знания, но и на пути превращения последнего в действительное сознание. Именно в ситуации отчуждения возникает несовместимость теоретического знания с обыденными представлениями, научной истины с сознанием большинства людей, в том числе и тех, кто профессионально связан с наукой. В такой ситуации ученый-обществовед легко может попасть под власть идеологических штампов, ходячих представлений, массовых стереотипов сознания, которым он придает видимость научности.
Попробуйте в составе общественного знания отделить мифический и утопический элемент от научного. Простым обращением к эмпирическому опыту, к наглядным фактам здесь не обойдешься. Факты — упрямая вещь, но ведь они поддаются самой различной интерпретации, и обращение к ним легко превращается в «игру с фактиками», против которой предупреждал еще В. И. Ленин. В общественной науке слишком многое зависит от позиции ученого, от его личного отношения к действительности, но именно это-то отношение ученый и не волен выбирать в ситуации отчуждения его личности и сознания. В обществе, где ученому заранее предписана охранительная позиция но отношению к существующей системе, общественная наука вообще невозможна.
Она возможна лишь там, где общество перестает быть объектом священного почитания и восхваления и становится предметом научного анализа, а значит, и научной критики. Научность теории и ее критичность по отношению к действительному миру — взаимосвязанные вещи. Потребность в общественной теории возникает лишь в состоянии недовольства людей собой и своей жизнью, их желания как-то изменить и улучшить ее. Если бы в жизни все было в порядке, теория была бы не нужна. Самодовольное сознание, во всем согласное и всем удовлетворенное, менее всего способно к изменению и развитию. Не потому ли идея «развитого социализма» могла родиться только в период застоя? Застой всегда мыслит себя в категориях наисовершеннейшего состояния. Духовным идеалом застоя является единомыслие, однообразие мнений и суждений. Для такой системы смерти подобно различие во взглядах и оценках, свобода научного поиска и, следовательно, независимость научных выводов и обобщений. Вот почему, критикуя состояние нашей теоретической мысли, испытывая вполне оправданное недовольство ею, следует помнить, что она является таковою не просто в силу глупости, косности или злого умысла работающих в науке людей, но и в силу косности той общественной системы, которая, желая сохранить себя, лишает людей, включая и людей науки, возможности свободно распоряжаться своим сознанием, если, конечно, они не хотят рисковать и жертвовать при этом своей жизнью и благополучием. Сознание людей не может быть иным, чем их бытие, а теория в условиях отчуждения сознания не всегда способна противостоять последнему. Я согласен с В. И. Толстых в том, что мы до сих пор не принимаем всерьез эту известную истину марксизма.
Ф. Т. Михайлов. Последнее утверждение грозит прямым отождествлением сознания и бытия. Мы же говорим с вами об осознании бытия. Что это? Красивая игра слов, возникшая в тексте «Немецкой идеологии» из-за того, что «BewuBtsein» легко распадается на «bewuste» и «das Scin»? Но так для тех, кто знает лишь свое сознание. Оно для них — особая, а именно индивидуально-субъективная реальность, ощущаемая каждым в себе в качестве инициативного начала собственной же жизнедеятельности. В этом случае, верно, ничего другого не остается, кроме как считать сознание продуктом хитроумно устроенного органа, извлекающего из внешней информации знание и прочие субъективно переживаемые ориентиры поведения. Для нас же в чуткости Маркса к глубинному смыслу языка народа реализовало себя развивающееся понятие о сознании.