Загрузка...Ораторская дуэль между германскими министрами Хельдом и Штреземанном18, с одной стороны, и Муссолини, с другой стороны, обратила на себя общее внимание, и мне приходится отложить на время историческое и принципиальное освещение фашизма и отвести место злобе дня.
Это общее внимание к министерской дуэли объясняется не только полемическою заостренностью выпадов и не только тем, что вопрос шел о Южном Тироле19, этой жемчужине, которая может украсить собою любую страну. Нет, страсти отзывались на нечто несравненно более глубокое и значительное, для чего проблема Тироля служила только символом: на то болезненное размежевание Европы, которым завершилась великая война.
Все столкновение министров было лишь отблеском, или, если угодно, всплеском подпочвенного колыхания вод, медленно, но верно нагревающихся в предчувствии будущего кипения. Политические верхи, осведомленные и ответственные, знают, что теперь не время ссориться, угрожать и бряцать оружием: к войне сейчас никто не способен, — ни удрученная и урезанная Германия, ни почти раздавленная Австрия, ни переутомленная войною и медленно оправляющаяся Италия.
Но неответственные и задорливые «националистические» круги никогда ничему не научатся и всегда будут с упоением расковыривать, — не без лжи и не без аффектации, — больные для национального самолюбия места. Такова уж их ядовитая профессия: эти люди всегда и во всех странах останутся демагогами и вульгаризаторами собственного и общенародного патриотизма, международными сплетниками и переносчиками, задиралами, поджигателями и фанфаронами… И всегда из крайних правых…
Уже более полугола велась обостренная националистическая кампания с обеих сторон — и будьте уверены, что от этой кампании больше всего страдали новые итальянские граждане, немецкие жители Тироля (простите, в Италии нельзя говорить «Тироль», надо говорить «Альто Адидже» с ударением на «А»)…
Эти немцы совсем не похожи на северных; они ближе к горным баварцам, но только еще грузнее, добродушнее, сосредоточеннее и… самобытнее.
Италианизация их — дело безнадежное: они стиснут зубы, будут молчать, проявят величайший такт и лояльность и останутся теми же, что были и раньше. Нажимают ли на них в действительности? Да ведь что называть «нажимом»? В конечном счете все сводится к вопросу о том, заставят ли их вести все школьное преподавание целиком на итальянском языке, или допустят бифуркацию (как кто захочет), или установят компромисс (часть предметов по-итальянски, часть по-немецки).
Знать оба языка им приходилось и раньше; теперь же это станет необходимостью. Но ведь три четверти прежней Австрии говорило на двух языках по крайней мере: все австрийские славяне говорили по-немецки, и все-таки блюли свой язык и доселе преображаются в лице, радостно прислушиваясь к родным звукам чистой русской речи… И тот, кто взялся бы доказывать, что это «ужасно» и «возмутительно» — превращать бытовую потребность в двух языках в административно-культурную необходимость, — вряд ли справился бы с бременем доказательства…
Альто Адидже и без того был пронизан многоязычием. В долинах Фассы, Эннеберга и Гродена живут «ладины», остатки древних римлян, с их своеобразным искаженным латинским говором. В провинции Триента в дивных горах Доломитах и раньше жили итальянцы, трудно поддававшиеся поглощению и ассимиляции. Ныне вся эта страна станет двуязычною, причем административное преобладание будет за итальянским языком. Можно понять, что это неприятно: думать и жить по-немецки, а учиться по-итальянски, но нам, умеющим ценить и тяжеловесную глубину германцев, и дивную гармонию итальянского духа, трудно усмотреть «зловредность» и «гибельность» совершаемого «насилия». Италия приобрела 180 000 немецко-тирольских граждан. Этим людям предстоит, не утрачивая своей «германскости», приобрести многое из богатства итальянского духа. Это не есть «ужасная судьба». И все сводится к чувству меры и к чувству такта со стороны итальянских властей. Найдется ли у них эта мудрость?
Что тирольские немцы, в огромном большинстве своем горные крестьяне и некрупные промышленники, не рады новому подданству, — это само собою понятно. Удрученность и беспокойство переживались ими с самого начала. Стихия фашизма, разлившаяся по Италии с 1922 года, обострила это беспокойство.
Еще не чувствовалось никакого напора, а уже пошли по Тиролю шепоты и предчувствия, и только самые трезвые и рассудительные понимали, что вспышка итальянского национализма предотвращает горшую беду революции.
Прошло два года, и националистический напор не усиливался. Медленное наступление началось только с конца 1924 года: пришлось итальянизировать все вывески. Там, где было Hotel-Pansion (читай этот волапюк по-немецки), приписывалось «е», и получалось «пенсионе»; нередко немецкая реклама заклеивалась бумагой, ветер отрывал бумагу, и немецкие слова не без радости выглядывали на свет Божий.
Замазали всюду словечко «Тироль»… Почтовые чиновники получили право «не понимать» по-немецки. Понемногу стала переходить на итальянский язык полиция с ее документами. В 1925 году появились итальянские финансовые инспектора и придирчиво стали взыскивать новые налоги. Население затосковало и замечтало… А тут же, под боком — наслаждается немецким языком и северный Тироль, и западная Каринтия… До осени 1925 года один Боцен издавал три немецкие газеты, сдержанно, но упорно тянувшие не к Италии. Теперь осталась одна, и выживет ли она еще?
В своих последних речах, бурных и резких, как у студента на сходке, Муссолини определил дальнейшую перспективу этого нажима: «мы будем применять там методически и корректно (onestamente), с тем методом и с тою выдержкою, которые должны составлять стиль фашизма, все наши законы, которые вы голосуете и еще проголосуете». 8000 тирольцев, которые были искони итальянцами и денационализировались под немецким подданством (критерий: акты о гражданском состоянии и надписи на кладбищах), подлежат обратной итальянизации. К остальным будет применена «римская политика строгой справедливости».
Если сопоставить это с его полемическими ссылками на школьные притеснения датчан и поляков немцами-пруссаками, то получается впечатление, что действительно готовится нажим; и может оказаться так, что строгость возобладает над тактом, а справедливость не найдет верную меру… Когда человек обосновывает свой грядущий поступок чужими грехами, то это означает, что он сам стоит накануне греха… И что же тогда?
Проблема национального меньшинства всегда была и всегда будет экзаменационной проблемой для всякого политика. После Версальского мира это имеет особое значение. Ибо теперь провал на таком экзамене будет обозначать не внутреннюю слабость того или иного деятеля или режима, а несостоятельность всего нового европейского уклада с его выкройками и прикройками. Чем острее и нетерпимее будет напор в этой области в разных странах, тем скорее пойдет назревание нового европейского столкновения, тем явственнее обнаружится, что разумелось под «самоопределением национальностей».
Кто хочет действительно приобрести окраину с национальным меньшинством, тот не должен будить в ней ненависти. Напор готовит самому себе отпор; и кто добивается слишком многого, может потерять все. Конечно, немецкая агитация, сентиментально и преувеличенно расписывающая мнимые «ужасы» итальянского «террора» в Тироле, — только дразнит фашистов; и тирольцы, понимая и чувствуя это, умоляют немцев оставить их в покое и предоставить им самим найти выход из теснины. Но, как бы ни сердиться на немцев (а итальянец всегда питал к немцу органическую, эстетически-расовую антипатию…), мудрость остается мудростью и экзамен останется экзаменом.
Я не уверен, что этот тирольский экзамен будет сдан фашистами.
Почему? Об этом, позвольте, до следующего письма.