Загрузка...В жизни народов бывают исковые эпохи, когда нация стоит перед лицом приближающейся или близкой опасности, а инстинкт национального самосохранения молчит или болезненно мятется и заблуждается в душах массы. И бывает так, что именно в это время этот инстинкт таинственно сосредоточивается и верно показывает в душе одного человека.
Не всегда такой человек становится политическим вождем и спасителем страны: безвольно созерцающий мудрец, может быть, все поймет, но ничего не предотвратит и ничего не создаст. Необходимы еще два условия: во-первых, у такого человека должна быть способность и воля к власти; во-вторых, власть должна быть для него более или менее доступна.
Но если все три условия соединяются, тогда осуществляется та живая тайна объединения множества людей в одном человеке, которая лежит в основе настоящей монархии; это объединение создает народного вождя (который может и не называться «монархом»), а воля вождя овладевает шоковой ситуацией. Именно таково было« например« возвышение Октавиана Августа и Наполеона Бонапарта.
Муссолини стал итальянским народным вождем потому, что все необходимые для этого условия соединились в его личности.
Прежде всего — это человек страсти и воли. Не человек «страстей» — множества разнородных, хотя и ярких, влечений и порывов. Нет, «страсти» его изжились в бурный период эмиграции и год возвращения в Италию, год сосредоточенного молчания довершил в нем работу по собиранию и объединению личности. Необходимо было, чтобы страсть стала единою и чтобы не она владела волею, а воля овладела бы ею. Это есть основное условие сильного характера. И Муссолини достиг этого: его ведет воля, но эта воля сильна, как страсть: можно было бы сказать, что он «одержим» своею страстью, если бы он сам не умел держать ее в своей власти.
Но мало сказать: «страсть», «воля»… Чем дышит его страсть? На что направлена его воля?
Сильная, самобытная, темпераментная личность неотличима от ее страсти; и потому нередко со стороны может казаться, что такой человек — «эгоист», что он «любит» только себя и «служит» только себе. Или, как выражаются вульгарные завистники, что он «просто» — «честолюбец» и «карьерист». Они не понимают главного, что у большого человека его личность и само Дело — суть одно: именно Дело есть его личное дело; и личность его, вливаясь в Дело, изживает себя именно в этом Деле. Инстинкт настоящего вождя одержим благом и спасением его родины, и «вынуть» родину из его страсти и из его воли значит погасить самую душу его.
Лучший биограф Муссолини, лично знающий его на протяжении десятилетий, пишет о нем: он «готов проиграть свою жизнь, каждую минуту, — так было вчера, я уверен, что так обстоит и сейчас, — за ту страсть, которую он представляет». Он «есть совершенно то же самое (utto una cosa), что его страсть», «можно сказать, что он чувствует свое «я» превыше всякого дела», но только это свое «я» он «умеет отдавать на служение великим делам»…
В каждую данную эпоху своей жизни Муссолини становился живым и властным органом того дела, которому служил. Именно служил; но служил властно. И потому сам становился властью. И люди это чувствовали; и незаметно, и с удовлетворением подчинялись ему. Было бы неточно сказать, что он «любит» власть; он всегда властен, когда поступает; он дышит властью; это его атмосфера. И объясняется она тем, что он тверд в направлении своей воли и силен в самом хотении. Огромное большинство людей хочет многого, и хочет слабо и понемногу; и именно поэтому оно всегда склоняется перед тем, кто хочет одного и хочет сильно. Такой человек не «страдает честолюбием» или «властолюбием», а спокойно требует власти и берет ее; почести же сами несутся за властью.
К сильному человеку власть идет сама: она возникает в незримом импонировании, в естественном склонении, в силу его личной силы. И бывает еще так, что он не умеет взять ее в роковой момент, как было с Наполеоном 18-го брюмера16.
Но беря власть как нечто принадлежащее ему, Муссолини добавляет: «можно перейти из палатки во дворец, но при условии, чтобы быть готовым перейти из дворца в палатку; иначе нам будет грозить духовное оскудение». Эго значит, что он приемлет восхождение и успех только при условии жизненности и верности служения.
Чувство реальности и чувство ответственности свойственно ему в высшей степени.
Муссолини не имеет «учения», «доктрины» или «системы». Мало того, он не только не ценит всего этого догматического груза, но прямо питает к нему отвращение. Никогда ни социализм, ни марксизм, ни демократизм, ни какой бы то ни было другой «изм» не делали его своим пленником или поклонником. Он не занимается «чистой теорией»; и ни одна секта не увидит его своим приверженцем; он — практик и совершенно не верит в «вечные позиции»: для него это — басни («storie»). Он живет без предрассудков, с восприятием, всегда открытым для действительности, он реалист. Его лучший биограф, Торквато Нанни, так и формулирует это ему присуще «шестое чувство» — «реалистическая интуиция». Муссолини хочет видеть человека, как он есть, и жизнь, как она есть. Но отнюдь не для пошлого «фактопоклонства», а для того, чтобы верно ввести в жизнь свою страстную волю, в качестве направляющего и решающего фактора. Он чуетдействительно волею Или иначе, он всегда ищет в жизни опору для своего рычага и точку для приложения своей волевой силы Он всегда прежде всего созерцает и видит, что есть, но видит не с тем, чтобы сказать «есть вот что», а чтобы превратить сущее в желанное. Можно сказать, что он мыслит волевыми образами, или волевыми сновидениями, или, как говорит Нанни, — он «видит» свое будущее «действие».
Именно этим объясняется то обстоятельство, что он не раз за месяцы и за годы начинал говорить о таких жизненных заданиях, которых никто, кроме него, и не усматривал. Именно этим объясняется, почему он в трудные периоды и минуты жизни уходит в себя и — молчит: в это время он погружается в волевое предвидение своей грядущей борьбы. Живет он решениями и поступками, он человек действия, и может быть, самые сильные потребности его — это потребность в независимости и потребность в борьбе. К борьбе он готов всегда, и в момент борьбы он отличается изумительным самообладанием. спокоен, уравновешен, неумолим, непримирим и никогда не растрачивается на мелочи, — перед ним главная цель, и сам он целиком уходит в вечное движение. И в случае неудачи и гибели — никто не увидел бы от него ни отчаянных, ни театральных жестов мужественно и спокойно он умер бы завтра же в спартанском молчании. Эту черту отмечают у него все
С чувством реальности он сочетает глубокое чувство ответственности. И это объясняется его своеобразным, характерным для него идеализмом. Муссолини — религиозная натура, но религиозность его не церковная и не сентиментально-мистическая, он не имеет ни догмы, ни канона. Он пламенно верит в свой волевой идеал, в его правоту, исключительность и жизненность. То, что он всегда проповедует и требует от людей — это вера в идеал и Верность идеалу. Это он и называет «religione» и «fede». Он — спиритуалист и никогда не верил в первенство материи, тела, животности, «хозяйственной потребности». Напротив, он всегда был уверен в том, что человек без духовного идеала и без религиозного отношения к нему выродится и погибнет. Он верит в то, что миром управляют идеи; что качество выше количества; что к власти призваны не хитрые и богатые, а духовно и морально лучшие; что историю всегда делали «элиты», создававшие иерархию; и, наконец, что спасение его страны — в создании новой волевой аристократии, способной на жертвенную борьбу и несущей с собою справедливость и духовный расцвет. Создать все это — в Италии (а может быть, и не только в Италии?) призван он, Муссолини.
Вот откуда проистекает его повышенное чувство ответственности. Он, как это обычно бывает у сильной личности, — «индивидуалист»; всякое иго, стесняющее его самобытность, противно ему; «голосованиями» он тяготится и в творческое значение их не верит; членом партии он может быть лишь постольку, поскольку он ведет ее; Фихте, Шопенгауэр, Штирнер, Ницше — постоянно гостят на его столе, но было бы грубым недоразумением и даже клеветой — говорить, что он «безответственный деспот». Напротив, именно чувство ответственности характерно для всей его борьбы. Он презирает одинаково — и безответственную болтовню, и безответственную агитацию. Он не мыслит действия иначе, как подготовленным, с определенной целью и при 90 из 100 за успех. И всегда, чтобы он не начинал, наиболее рискующим оказывается он сам: и в демонстрации, и на войне, и в гражданской стычке, и на высоте власти. Он всегда «расплачивается своей персоной»… И не было случая, чтобы он не избежал или не остановил кровопролития там, где хоть что-нибудь можно было сделать. Ему в высшей степени свойственно чувство меры, это драгоценное достояние итальянского духа: он всегда остро видит, где «еще нельзя» и где «уже не надо» и железной рукой вычерчивает предел. Именно поэтому его политика пластична, рельефна: она состоит из личных поступков, ярких, законченных, самобытных и часто со стороны — неожиданных; но эти личные поступки всегда суть в то же время деяния руководимых им масс, и притом организованные, и на ходу все еще организующиеся, деяния. Муссолини присущ дар политического скульптора, оригинальное, завершающее дерзновение Микельанджеловской традиции. Поступая, он знает то, чего хочет и умеет, то, что задумал. И массы формируются под его руководством в когорты и легионы; а зритель осязает въяве органическое единство римской истории и римского духа…
Еще несколько черт, и портрет Муссолини окончен.
Вся жизнь его есть проявление храбрости и презрения к опасности. «В самом ужасном затруднении он, что называется, глазом не моргнет», — отмечает один из его наблюдателей. И за этим бесстрашием скрывается некий «светлый фатализм», некое приятие своей судьбы, независимо от того, что именно она ему принесет. На протяжении своей жизни Муссолини далеко не всегда мог ясно формулировать и обосновать свою «программу». Им руководит скрытый, но внутренне жгущий его, хотя и смутно осязаемый им идеал, — волевой миф, который может однажды стать реальнее самой действительности. Ему Муссолини предан — цельно, религиозно, насмерть. Отсюда его чувство собственного предназначения, непоколебимая вера в свои идеи и то, характерное для него, сочетание вечной внутренней накаленности с властной, спокойной выдержкой, которое так безмерно импонирует окружающим. В этом — он сам, он весь\ и из этой глубины своей он говорил друзьям в часы своего величайшего внутреннего кризиса: «Могу сказать вам, что я тот же, какой был вчера, и что завтра я буду тем же, чем сегодня. Моя вера неизменна»…
Люди, подходящие к нему впервые, нередко поражаются чрезвычайной быстротой его ума: просмотр писем; постижение нового вопроса; решение труднейшей проблемы в совете министров… другие еще спорят, в воздухе витают недоразумения… а он уже излагает готовый план действия, точный, зрелый, в диалектически сжатой форме… и только сверкают огромные глаза.
И всю жизнь он был беден: и в эпоху своего «социализма», и в период войны, и в течение красного трехлетия; так что едва успевал сделать новый долг, чтобы покрыть старый. А близко знающие его друзья, в самый момент своих политических разногласий и расхождений с ним, доныне громко заявляют об «адамантовой чистоте его намерений и решений»…
Таков его духовный облик.