ИДЕЯ ЛИЧНОСТИ В УЧЕНИИ ШТИРНЕРА

(Опыт по истории индивидуализма)

I

Может быть, на протяжении всей истории философской мысли нельзя отыскать двух более различных, более полярных, более непримиримых, по-видимому, и, в то же время, более последовательно развитых учений, связанных притом единством эпохи и национальной культуры — как учения Гегеля и Штирнера.

Еще при жизни Гегеля появились первые признаки разложения того цельного и победного метафизического духа, который, казалось, приобретал окончательное и незыблемое господство в немецкой философии. Первые сочинения Фейербаха, его дерзновенные сатирикотеологические двустишия, предвещали весь дальнейший ход философской мысли, уставшей от поклонения абсолютному, от героических попыток облечь религиозные искания в научно-метафизическую форму, — тяготевшей к относительному, человеческому, земному. Едва 13 лет протекли со смерти Гегеля и разложение достигло своего апогея в сочинении Макса Штирнера «Der Einzige und sein Eigenthum». Эта книга была последним, крайним звеном той реакции против гегелианства, которая сама вышла из его недр, им питалась, на нем базировалась. И реакция была тем более страстной, тем более отвергающей, она тем сильнее стремилась уйти на другой, противоположный полюс исканий, чем шире и прочнее был первоначальный успех системы Гегеля, чем необъятнее разрослись ее претензии, чем более несокрушимой и исключительной казалась сила мысли этого конструктивного гения. И может быть, сами восстающие, отвергая и ниспровергая, чувствовали себя движущимися в русле отвергаемого учения. Мысль Штирнера, оплодотворенная немецким идеализмом, коснувшаяся учения Гегеля и сохранившая на себе совершенно определенную печать его влияния, дышит, движется и живет отрицанием и аналитическим разложением того духа, который ее породил (Внимательное чтение книги Штирнера не оставляет никакого сомнения в том, что Штирнер знал учения немецких идеалистов, в особенности Фихте и Гегеля. Фихте он называет прямо 2 раза: Stimer, Der Einzige und sein Eigenthum. Изд. Reclam. ss. 213, 353 и несколько раз намекает на его сочинения и воззрения: ibid. ss. 68, 82, 85, 178, 273 и др. Гегеля он называет по имени 14 раз: ibid. ss. 61, 90, 90, 111, 115, 125, 258, 275, 393, 397, 398, 407, 411 и 425; и много раз указывает и намекает на него, не называя: например, ss. 85, 101, 102, 103, 104, 277, 397 и др. Благодаря свойственной Штирнеру манере не приводить точных ссылок и указаний — трудно сказать, какие именно сочинения обоих мыслителей были ему знакомы непосредственно. Тем не менее здесь можно говорить об усвоении духа учения и даже об усвоении терминологии.). Строительство сменяется в ней нещадным разрушением, догматическое утверждение — ни перед чем не останавливающимся скепсисом, апофеоз — кощунством. Постепенно, шаг за шагом, останавливаясь, возвращаясь, повторяясь, все снова формулируя свою мысль, местами углубляя ее и вновь пересматривая анализируемое, Штирнер вдет к некоторой определенной единой цели, силясь оправдать что-то осужденное, реабилитировать, восстановить в правах что-то отвергнутое и задавленное, освободить что-то от какого-то гнета, и радуется, и торжествует, когда ему удается хоть немного подвинуться вперед в этом деле. Увлекаясь полемической диалектикой, Штирнер временами как будто забывает о положительной цели своего исследования; тогда его мысль предается безудержному, хаотическому разрушению, и кажется, что критика его — самодовлеюща, что это — критика ради критики, что конечным выводом ее должно быть даже не отрицание всего, а отсутствие всего, может быть, даже отсутствие утверждения и отрицания. Тогда в его мысли обнаруживается известная внутренняя рисовка, ему нравится, по-видимому, сознавать себя более крайним, чем он есть на самом деле, и он начинает отрицать те философские и этические основы, без которых невозможно самое его учение. В такие моменты мысль Штирнера кажется захлебнувшейся в потоке своего разъедающего сарказма, она как будто оказывается неспособной владеть теми силами диалектики, которые вызваны ею к жизни, и рискует погибнуть в развалинах произведенного ею самой разрушения. А между тем внимательное изучение его доктрины не может не обнаружить в ней две стороны: сторону деструктивную и сторону конструктивную, и критика, обычно останавливающаяся на первой и опускающая вторую, не отражает, быть может, самого интересного в этом парадоксальном учении. Учение Штирнера преследует не только отрицательную задачу, но и положительную; оно имеет свой особый позитивный центр, свое жизненное ядро, вокруг которого вращается его утверждающая мысль. Вскрыть эту положительную часть доктрины значило бы, между прочим, создать возможность нового освещения того отношения, в котором теория Штирнера стоит к системе Гегеля. Ибо если в своей деструктивной части это учение является полным антиподом системы Гегеля, то в своей конструктивной части оно обнаруживает такие черты, которые позволяют говорить уже не о противоположности и непримиримости, а заставляют проследить известные тонкие нити идейного сродства и, может быть, даже продолжательства. Могло бы, например, обнаружиться, что учение Штирнера имеет известные точки отправления, которые не были настолько чужды автору «Философии Истории», как это принято считать, и звание гегелианца, обычно дающееся Штирнеру, получило бы, возможно, более серьезное освещение и оправдание.

Обнаружить это и подтвердить с силой несомненности невозможно, конечно, в пределах данного очерка. Здесь мы можем попытаться вскрыть лишь первую половину тезиса с тем, чтобы этот анализ наметил в общем материал, необходимый для подтверждения второй половины. При этом для того, чтобы сообщить анализу и выводам большую определенность, мы возьмем доктрину Штирнера как самостоятельное, обособленное и как бы замкнутое в себе логическое построение, оставим в стороне политическую и идейную атмосферу его времени и в самой доктрине его выделим ту центральную и основную проблему, в недрах которой скрыт, с одной стороны, путь от Гегеля к Штирнеру, с другой стороны, жизненный нерв исследуемого нами учения. На этой проблеме мы и сосредоточим свое внимание.