Загрузка...В последнее время в русском обществе много говорят о так называемой «марбургской» философской школе и новое течение сделалось недавно предметом особого доклада, прочитанного в московском психологическом Обществе проф. Е. Н. Трубецким. Оживленные, даже страстные прения, обилие интересующихся, общий подъем внимания свидетельствуют о том, что новое философское направление находит себе и в России сторонников и последователей, и это дает нам повод сказать несколько слов о новом явлении.
Так называемая «марбургская школа» признает своим главой марбургского профессора Германа Когена. Последователи его склонны считать его родоначальником всего неокантианского движения в философии и утверждают обычно, что единственное правильное понимание системы Канта вообще и «Критики чистого разума» в частности обретено именно их главою. Мало того: некоторые из них идут еще дальше и отказывают целому ряду современных мыслителей, как-то: Виндельбанду, Риккерту, Ласку и др., считающих себя неокантианцами, в этом названии, характеризуя их как последователей Фихте Старшего, как неофихтеанцев. Таким образом, в недрах самого неокантианского движения складываются необособленные и несогласные между собой группы, и звание «правоверного кантианца» становится предметом споров, утрачивает то с виду ясное и определенное содержание, которое усматривали в нем сначала.
В сущности говоря, нельзя не приветствовать эту зародившуюся и возрастающую идейную дифференциацию среди неокантианцев. Там, где мысль живет, растет и углубляется, — там не может быть единения и согласия; может быть, начало отпадения и обособления и несет с собою возможность ошибок и односторонностей, но именно всегда через своеобразные уклонения движется мысль, и все выдающееся носит на себе печать односторонности. Нужно только пожелать, чтобы прекратились бесплодные споры о том, кто именно является счастливым обладателем ключа к тайнам Кантовой мысли; надо перестать juiare in verba magistri, надо приступить к утверждению на свой страх и не прикрываться тенью кантовского гения. Критика должна побудить последователей марбургской школы, — и кое-что в этом направлении уже сделано, — открыто признать, что кантианство не есть повторение идей Канта, что различия между обеими системами веста велики и существенны и что излишни и бесплодны споры о том, кто лучше постиг «дух» Кантова учения. Характерным в этом отношении является уже то, что сам Коген, посвятивший все свои первые сочинения истолкованию Канта, истолкованию, необходимо добавить, предвзятому, одностороннему и насильственному, — выпустил недавно особый самостоятельный комментарий по Канту и как бы признал тем самым, что его первые произведения истолковывают Канта недостаточно и неудовлетворительно.
Интересно далее отметить, что в обеих разошедшихся группах неокантианцев обнаруживается наклонность отодвигать на задний план то, что им обще, то, что их объединяет, и выдвигать вперед пункты разногласия. При всей естественности такого стремления в период зарождающейся и растущей идейной дифференциации мы не должны, однако, упускать из вида, что проблема, на разрешении которой стороны расходятся, объединяет их в одно философское течение уже тем одним, что как те, так и другие, как гейдельбергская школа, так и марбургская школа, видят в самой постановке этой проблемы центр, душу философских исканий, в противоположность философским группам чисто-позитивного или позитивно-критического умонастроения. Проблема, объединяющая обе группы кантианцев, характеризуется обыкновенно как проблема «трансцендентального» и сводится к обоснованию достоверности научных утверждений. Всякое знание, как таковое, должно быть истинным, достоверным знанием, а всякое достоверное знание предполагает критерий достоверности, критерий познавательной ценности. Отсюда центральной проблемой философии, как учения о знании, является обретение и обоснование критериев познавательной ценности, этих необходимых предпосылок всякого научного ведения. В вопросе о том, как формулировать эту проблему, как подойти к ней и разрешить ее, расходятся обе группы неокантианцев.
При этом марбургская школа предлагает готовую, почти уже законченную и монически построенную систему, — в трактатах Когена. Гейдельбергская же школа не имеет готовой системы и обнаруживает стремление уйти в углубляющийся пересмотр принципиальных основ отдельных отраслей знания. В марбургской школе преобладает уклон к подведению итогов, к синтезу, объединению и законченной систематизации, гейдельбергской же школе чужда эта тенденция, и стремление замкнуться в монистическую систему для нее не характерно.
Мы и не думаем закрепить в краткой газетной заметке сущность философской распри, происходящей между неокантианцами, здесь можно только указать на некоторые черты, характеризующие дух этого течения. В системе Когена есть нечто, что с силою привлекает к ней одних и делает их фанатическими и догматическими «когенцианцами» и что, наоборот, резко отталкивает других и вызывает с их стороны страстную критику и отповедь. К таким чертам системы относится, например, ее неуклонный и выдержанный рационализм. Принципиальное превращение всякого трактуемого начала в понятие, и именно в методологически допускаемое понятие, вызывает со стороны противников системы упрек в узости и «панметодизме», а отказ от метафизических спекуляций вызывает стремление обрести в понятиях системы скрытую и замаскированную метафизику. Споры затрудняются и осложняются благодаря тому, что произведения Когена нелегко поддаются пониманию. Трудность эта объясняется, однако, не глубиной или оригинальностью излагаемых мыслей, но обусловливается всецело неясностью самой мысли и ее выражения Коген не обладает тем удивительным даром философского таланта, который дает возможность помещать каждую мыслимую и выражаемую идею в фокус ясности, для которого «помыслить» значит внести в мыслимое свет, определенность, граненость. Читая Когена внимательно, нельзя не усматривать все время какого-то давящего тумана в излагаемых целях и постоянных двусмысленностей в формулировках и выражениях. Характерной в этом отношении является, например, его манера нанизывать существительные в родительном падеже, относительно которых изучающий никак нс может решить, что перед ним: genitivus subjectivus или genitivus objections. Неудивительно, что прилежно изучившие Когена приходят нередко к самым противоположным выводам и утверждениям: это отсутствие недвусмысленности есть первое и основное, что делает систему неудобопонятной, а споры о ней — мало продуктивными. Коген сам лишен вполне той «Schärfe des besichtspuncts», которую он считает столь важной, и бороться с его системой в целом можно и нужно именно «durch scharf festzuhaltende Unterscheidungen». Такой прием будет, несомненно, продуктивен и окупит затерянные усилия, и только таким приемом, внимательным, придирчивым, кропотливым анализом, — можно будет с неопровержимостью установить, удалось или не удалось Когену избежать метафизики и психологизма, и насколько глубина его рационализма вознаграждает мысль за отказ от вненаучного разрешения так называемых «вечных» вопросов философии.