Загрузка...Разрешение задачи, которую поставил себе автор настоящего исследования, сопряжено, при правильной ее постановке, с чрезвычайными трудностями. Трудности эти обусловливаются, во-первых, современным состоянием этики, во-вторых, современным состоянием марксизма. Построяющему этику необходимо считаться в настоящее время с целым рядом вновь устанавливаемых сложных расчленений в области предмета этики и ее метода, необходимо установить целый ряд самостоятельных определений — например, понятий ценности, цели, нормы, воли, действования и т. д., словом, необходимо произвести большую и ответственную аналитико-философскую предварительную работу.
Другой ряд уже специальных трудностей предстоит преодолеть морализирующему марксисту. Марксизм, как таковой, давно уже перестал быть известной, определенной группой экономических и социологических идей, связанных с именем Маркса как их автора. К первоначальному, действительно марксовскому ядру этих идей неомарксисты присоединили столько истолкований, добавлений, ассимиляции чужих идей и т. д., что каждый выступающий от имени «марксизма» писатель должен теперь специально оговорить, какие именно из всех идей, находящихся в широком обороте среди марксистов, он включает в исповедуемую им доктрину и почему и какие исключает. Современный «марксизм» есть изменчивый и субъективный подбор идей, нередко имеющих между собой очень мало общего (например, в сочетании его с «энергетизмом» или эмпириокритицизмом), подбор проблематический для каждого марксиста и всегда чреватый неожиданными оборотами. Легкое ли дело «философствовать» с таким, полным сюрпризов, багажом?.
Однако можно подойти к решению той же проблемы, не ставя ее en giand и освободив себя от докучных анализов и осложнений. Побольше обывательской непосредственности и простодушного эклектизма, побольше социологических трюизмов, состоящих в таком высоком почете у размышляющего марксиста, и поменьше философии; вот и все — и тогда дело пойдет гораздо легче и проще, без ненужных уклонений в область «буржуазных» тонкостей, опасных и пагубных для истинно «пролетарского» философствования.
Автор лежащего перед нами «опыта» избрал именно второй путь, и занятая им точка зрения представляется в следующих чертах. С самого начала автор ставит перед собою вопрос о тех нравственных нормах, которые могут быть установлены и должны быть признаны марксистом. Мораль эту он представляет себе обусловленною историческим моментом, ограниченной пределами одного класса — пролетариата, с необходимостью, определенной экономическими тенденциями и вытекающей в то же время из конечного идеала марксиста — из социализма (стр. 11, 13 и др.). Ввиду всего этого методом своего построения, как основным методом марксизма, автор объявляет «метод классовой объективации», это значит, что для построения морали пролетариата нужно определить «реальные условия его существования, роль его в данной исторической эпохе и соответственно этому» сделать «выбор из классовых традиций» (10). В то же время автор разъясняет, что мораль пролетариата построяется как совокупность средств, ведущих к единой «общеобязательной» цели; что марксизм дает пролетарию «метод самотворчества» и устанавливает две морали: общеклассовую, при помощи которой «индивид создает из себя классовую полезность», и индивидуальную, при помощи которой индивид «творит из себя цельную гармоничную личность» (15 и др.). Вслед за тем автор переходит к изложению по существу и в целом рада глав, образующих ядро сочинения, исследует, привлекая и пчел, и муравьев, и Критику чистого опыта, и законы Ману, и Дидро, и немецкий идеализм, и «товарища» Богданова, и протозоа3, и Якова Бёме, и Спенсера, и Упанишады, — различные формы морального сознания с точки зрения их обусловленности социальнотрудовым процессом. При этом исследуются не только моральные переживания и не столько они, сколько вся психика отдельных групп и главным образом «доминанта» каждой типичной психики, т. е. совокупность господствующих в ней переживаний. В последних двух главах автор переходит к своей основной задаче и характеризует мораль пролетариата. Оказывается, что производственная роль рабочего развивает в нем «особый метод мышления» (251), научает его хотеть (251), вырабатывает в нем классовое самосознание, приводит его к коллективной борьбе; «необходимыми» предпосылками последней являются: отказ от личных задач, солидарность мысли и действия и т. д. Но эти предпосылки не суть ни добродетели, ни ценности (272). Далее: доминанта пролетариата является самоцелью, она «социальна», «активна», мораль ее есть «мораль военного лагеря» (287). Наконец, вместо того, чтобы указать обещанные нормы этой морали, автор считает возможным указать те нормы, которыми будут регулироваться отношения людей будущего общества. Здесь он указывает на то, что одни формы социального принуждения будут постепенно сводиться к минимуму, а другие будут содействовать росту индивидуализма и дифференциации психик; к этому присоединится то, что в социалистическом обществе индивиды будут любить своих врагов как диалектически-необходимую ступень собственного роста.
В этом построении обращает на себя внимание прежде всего полное игнорирование всей философской части этики как учения об известного рода ценности. Ни предмет этики, ни метод ее совершенно не продуманы и не выяснены автором. О чем трактует этика как философская дисциплина? Только ли о нормах или еще о чем-нибудь? И что такое норма? Откуда берутся нормы в этике? Как обосновываются? И что значит обосновать этическую норму? Что такое цель и является ли она первым звеном этической дедукции? Все эти вопросы и многие другие не затронуты автором вовсе. По-видимому, он даже не сознает, что начинать необходимо именно с них. Отсюда постоянные недоразумения и quaternio в основных понятиях и самые наивные смешения в проблемах. Так, автор думает, что установить норму и описать нечто будущее — одно и то же; что вместо того, чтобы говорить о морали, можно говорить о социальном принуждении; что этика есть непременно телеологическая этика; что в этике говорится о необходимом, причем под необходимым он разумеет то должное, то неизбежное; что норма есть что-то вроде средства, соответствующего цели; что обосновать цель значит установить неизбежность ее наступления и т. под. На этих молчаливо признаваемых предпосылках покоится все исследование с его хаотическим и уводящим в сторону развитием, с его классовой философией, с его уходом сначала из нормативной этики в теоретико-социологическую, а затем и совсем из области этики в область социальной психологии, экономии, марксистской публицистики и т. д. Можно было бы, конечно, считаться со всеми подобными предпосылками, если бы автор их устанавливал, мотивировал, обосновывал открыто; но он просто не видит во всех этих понятиях и тезисах никаких проблем, он исповедует свои предпосылки где-то там за текстом, в глубине своего сознания, и поэтому мы должны отметить ту выдающуюся философскую наивность, с которой написано все исследование.
Если мы теперь обратимся к итогам его построения, то скудость их окажется вопиющей. Все эти рассуждения о социально-трудовом процессе и буржуазной психике избиты до тривиальности, и воспроизвести их по трафарету ничего не стоит. Но они и не идут совсем к делу. Ведь нормативная этика — вот предмет исследования. Какие же нормы установлены г. Вольским для пролетария? Где-то вначале (20) автор роняет такую заповедь: «относись к каждому из членов твоего класса так, как если бы ты жил в социалистическом строе». Впоследствии он не возвращается к этой норме, а говорит просто, что пролетарий должен питать классовую солидарность и вредить «как можно больше» буржуазии (286). Вот и все, что нам удалось найти по части норм.
Укажем еще на то, что «марксизм» у г. Вольского так же субъективен, как и у других современных марксистов. Через все исследование проходит стремление автора отстоять значение личности и личной морали в «социально-трудовом процессе»; в VI главе имеется попытка сочетать марксизм с эмпириокритицизмом. Такие и аналогичные уклоны выводят автора из рядов «правоверных» марксистов и придают особенно комичный оттенок манере его говорить от лица «марксизма».
Наконец, нельзя не упомянуть о тех постоянных грубых искажениях, которые автор вносит в изложение чужих систем и взглядов. Почти все, что он говорит о Канте (215—217), Фихте (44, 217-221), Гегеле (222-234), Штирнере (242—243) и т. д., является продуктом неосведомленности и фантазии автора, и та искажающая критика и то вульгарное высмеивание, которым он подвергает философию немецких идеалистов, вносят большую долю в общее отрицательное впечатление от книги.
Книгоизд. «Слово». М., 1909. Стр. VIII+311. Ц. 2 р.