Загрузка...В отечественной литературе имеются исследования, прямо и целиком посвященные философии постмодерна (См., например: Ильин И.П. Постструктурализм. Деконструктивизм. Постмодернизм. М., 1996; Он же. Постмодернизм от истоков до конца столетия: эволюция научного мифа М., 1998; Манькоеская Н.Б. Эстетика постмодернизма. СПб., 2000.). Так, в работе Н.Б. Маньковской «Эстетика постмодернизма» предлагается детальный анализ целого ряда новейших философских идиом и концептов (таких как деконструкция, шизоанализ, лабиринт, ризома), послуживших оформлению постмодернистской эстетики и становлению ряда установок в литературе и искусстве последних десятилетий. Однако проблема единства, стоящего за этим рядом концептов, неслучайности этого ряда не подвергается в данной работе отдельному рассмотрению. Это единство может рассматриваться, с позиций предложенной в книге Н.Б. Маньковской логики, именно как случайное, а сам ряд — как оформленный лишь фактом воздействия каждого из составляющих его концептов на эстетику постмодерна. Таким образом, если постмодерн и составляет определенную реальность, имеет свою логику и характеризуется индивидуализирующими его тенденциями, то эта логика оформляется не какой-либо метафизикой философских текстов (возможно, и не имевших единого, инспирировавшего их проекта), а является результатом широкомасштабной художественной практики, оказавшейся чувствительной к возможностям современности и выведшей эстетику за ее прежние границы.
Внимание к проблеме концептуального единства постмодерна, отнюдь не снимаемой простым перечислением знаменующих его тем в философии или характеризующих его черт в эстетике, обнаруживают работы И.П. Ильина. Однако его более раннее исследование «Постструктурализм. Деконструктивизм. Постмодернизм» хотя и предлагает аналитический разбор имеющихся номинаций в современных философии и литературоведении, очевидно, чем-то связанных между собой, но не предоставляет ожидаемого синтеза и не редуцирует эти явления к какому-либо общему для них основанию, отличному от сходства характеризующих их черт. Напротив, в монографии «Постмодернизм от истоков до конца столетия: эволюция научного мифа» осуществляется попытка рассмотрения феномена постмодерна как одной из влиятельнейших идеологий нашего времени, как явления уровня дескрипции, а не уровня самой действительности. Однако именно характер самой ситуации «сегодня», ее реальности и провоцирует, по мнению И.П. Ильина, подобные самоописания в философии и искусстве. «Противоречивость современной жизни такова, что не Закладывается ни в какие умопостигаемые рамки и поневоле порождает, при попытках своего теоретического толкования, не менее фантасмагорические, чем она сама, объяснительные концепции. Едва ли не самой влиятельной из таких концепций-химер и является постмодернизм» (Ильин И.П. Постмодернизм от истоков до конца столетия: эволюция научного мифа. С. 5.).
Приходится констатировать, что и в работе Н.Б. Маньковской, и в книгах И.П. Ильина признание постмодернистской концептуальности проводится через апелляцию к особенностям исторического момента, некоего современного «положения дел». Такая апология от «объективности» представляется концептуально избыточной и попросту вынужденной со стороны некоторой интеллектуальной традиции. Ведь не что иное, как применение принципа отражения, хотя и вдали от своего онтологического истока, но до сих пор сохраняющего силу гносеологической аксиомы, предписывает выводить легитимность постмодернистских теоретических конструкций из их адекватности некоей «постмодернистской» действительности (Мы назвали эту референцию к «исторической действительности» избыточной, имея в виду способность любой теоретической инновации быть оправданной лишь в контексте той традиции речи (дискурса), которую она призвана поддержать (пусть и в форме отрицания), и лишь из ее способности к такому поддержанию. Что же до самой реальности, то ее «объективные свойства» показательно разнятся в различных системах описания, будучи «отраженными» в далеко отстоящих друг от друга концептах. К этому следует добавить, что не существует, пожалуй, ни одной теории, лишенной подтверждающих примеров, а потому реальность бессмысленно призывать в свидетели: у нее нет своего языка, и она слишком охотно соглашается говорить на любом. И последнее: поскольку философия постмодерна наиболее далеко заходит в редукции «объективных свойств» к конвенциональным знакам того или иного языка, то именно в отношении нее оправдание через нейтральные (не затронутые преобразующим описанием) свойства реальности представляется наименее уместным. Вплоть до парадокса: соответствие объективной реальности обусловливает значимость философии постмодерна, которая констатирует заданность всякой реальности, условность любой объективности.). Но наряду с этой «внешней» моделью происхождения постмодернистской философии от самой реальности, из задачи ее «выражения», авторами принимается в расчет и «внутренняя» — концептуальная — обусловленность этого течения, описываемая в терминах зависимости, преодоления, противостояния тем или иным теоретическим установкам, развитие и отрицание которых и составили содержание нового философского проекта.
Следует отметить, что «постмодерн», получивший как знак распространение не ранее границы 70-80-х гг., по своему философскому содержанию нередко напрямую соотносится с постструктурализмом, обозначением, уже получившим к этому времени четкое оформление. Поднимая вопрос о концептуальных истоках «химеры» постмодерна, И.П. Ильин прямо связывает ее содержание с «концепциями постструктурализма», к которым постмодерн «обратился в поисках своей теоретической основы» (Ильин И.П. Постмодернизм от истоков до.конца столетия: эволюция научного мифа. С. 6.). Принимая эту редукцию «философии постмодерна» к постструктурализму, следует учитывать ряд нюансов, характерных для отношений структурализма и постструктурализма. В частности, следует иметь в виду, что набор постмодернистских тем не сводится к набору проблем, поднятых одной лишь критикой концепций структурализма. Многие из этих проблем имеют более широкий контекст, что и выражается в стремлении к универсализации производимых постструктурализмом ревизий. Речь, таким образом, идет не только о критике «отсутствующей» структуры (См.: Эко У. Отсутствующая структура. СПб., 1998.) или непреодолимости различия, но и о подрыве всякой метафизичности, догматичности в мышлении вообще. Это также отмечается И.П. Ильиным: «Постструктурализм характеризуется прежде всего негативным пафосом по отношению ко всяким позитивным знаниям, к любым попыткам рационального обоснования феноменов действительности… постструктурализм проявляется прежде всего как утверждение принципа методологического сомнения по отношению ко всем позитивным истинам, установкам и убеждениям, существовавшим и существующим в западном обществе и применяющимся для его легитимации, т.е. самооправдания и узаконивания» (Ильин И.П. Постмодернизм от истоков до конца столетия: эволюция научного мифа. С. 13.). «Поэтому если и есть что общее у разных концепций постструктурализма, так это определение его как критики, понимаемой в самом широком смысле слова» (Ильин И.П. Постмодернизм от истоков до конца столетия: эволюция научного мифа. С. 46.). Таким образом, по мнению И.П. Ильина, интенцией, объединяющей различные формы постструктурализма, является сам негативный пафос, интенция отрицания и критики. Именно по линии этого отрицания, на границах этого затеянного постструктуралистами конфликта и выстраивается положительная программа постструктурализма, те его концепции, о которых сегодня принято говорить. Таким образом, содержание его программы попадает в прямую зависимость от предмета его критики. В качестве основных исследователями выделяются различные ее направления. Так, упоминая имена Дж. Харари, Р. Янга и М. Сарупа, И.П. Ильин констатирует, что «каждый из них дал свою «парадигму критик», стремясь выявить основные направления, по которым шла эта критика традиционных понятий гуманитарного знания… Для Харари — это структурность, знаковость, коммуникативность, для Янга — метафизика, знак и целостность субъекта, для Сарупа— субъект, историзм, смысл, философия» (Ильин И.П. Постмодернизм от истоков до конца столетия: эволюция научного мифа. С. 47.).
Можно с легкостью представить совсем иной набор, поскольку в отношении выбора своих тем постструктурализм не ограничивается критикой одних лишь компонентов структуралистской программы (следует со всей осторожностью подходить к симметрии понятий структурализм/постструктурализм, а также декларациям и самоописаниям, положившим начало «постструктурализму» как знаку). Учитывая своеобразную «всеядность» постструктурализма, выразившуюся в уверенной разработке «нефилософских», т.е. не существующих для традиционной философии, тем (дара, голоса, фальшивых денег, шизофрении и др.), следует иметь в виду и его притязания в сфере традиционных интересов онтологии. К последним, в частности, следует отнести несколько ревизий, которые он пытается провести благодаря:
- созданию альтернативной по отношению к традиции онтологии, противопоставляющей реальности присутствия виртуальность следа, метафизике тождества— философию различия, изначальной глубине значения — игру означающих;
- демонстрации зависимости «глубины», сущности, структуры, всего уровня априорного от «поверхности», случайности эмпирического, игры конкретного;
- сомнению в обоснованности притязаний таких понятий, как «собственное», «подлинное», «естественное», выполнять легитимирующую функцию в отношении онтологического статуса тех или иных слов и вещей;
- критике идеи истории как реальной «вещи», автономного означаемого, наделенного полнотой смысла и внутренней логикой, предшествующей логике его прочтения.
Кажется, что все эти пункты постструктуралистской программы могут быть собраны в логику единой стратегии — стратегию критики определенным образом понимаемого трансцендентализма. Но для того, чтобы, с одной стороны, показать правомочность такой характеристики, а с другой, усомниться в ней как в слишком поверхностной, необходимо специально рассмотреть употребление еще одной группы знаков, связанных с понятием «трансцендентального».