«ДУХ МЕСТА» И УНИВЕРСАЛИСТСКИЕ ДОКТРИНЫ
Итак, на выровненном белом листе огромной страны можно было чертить заново. Если представить ментальную карту Советского Союза в предвоенные годы, то на ней, собственно говоря, есть только одно МЕСТО — многократно «снортретированное» в живописи и обмусоленное в бесчисленных сборниках песен. Это кабинет Сталина в Кремле. Он — ЦЕНТР, окруженный множеством оболочек в полном соответствии структуре Священного города в Пекине. Вокруг него — стена Кремля, вокруг нее — огромная Москва, вокруг нее — вся страна, точки которой обладают относительной ценностью сообразно удаленности от Москвы. Просто до гениальности: схема рассуждения Милюкова, относившегося к давнему прошлому, оказывается обращенной в настоящее и бесконечное будущее: все остальное суть множество «атомов» или лейбницевских «монад», каждая из которых в меру возможности тяготеет к отражению признаков Москвы, стремится испытать и претворить в жизнь ее священную эманацию.
Ментальная карта страны, погруженной во враждебное окружение (корабль в море — излюбленный сюжет тогдашних карикатуристов), огражденной стальной стеной из штыков пограничников, естественно предполагает равенство всех точек по отношению к единому центру. Идея местно-специфического вообще изгоняется из языка. И все же картина оказалась лишена абсолютной стабильности.
Перед самой войной выход на экраны фильма С. Эйзенштейна «Александр Невский» знаменует собой существенный сдвиг. Вся страна оказывается своего рода общим Местом, прописанным уже в собственной истории. Возвращение координаты исторического времени лишь закрепляется в послевоенное время хорошо известным тотальным историцизмом. Но и такая ментальная карта далеко не полна. Благодаря исследованиям Владимира Панерного (книга «Культура-2», изданная в США), мы можем сейчас внимательно задуматься над феноменом «антиместа», присутствующим в сознании всех и каждого. Наряду со светлым, горним миром, центрированным на Москву, являющуюся телесно-символическим инобытием Сталина, существовал еще антимир ГУЛА Га — целая вселенная, этакий античный Тартар, почти во всем подобный нормальному миру в элементах повседневного бытия. Эта вселенная во множестве точек соприкасается с горним миром, но то табуированные точки перехода, актуализованные лишь для тех, у кого в антимире свои, и потому они сами, не отрекшиеся от своих «там», частью души погружены в него. Для всех прочих антимир ГУЛАГа как бы не существует. Если в начале и даже в середине 30-х годов «зона» представлялась локализованной на конкретных стройках и декларировалось, что, пройдя горнило «зоны», временные обитатели антимира смогут вернуться в мир, то к концу сталинской эпохи «зона» зловещим образом наползает па горний мир и начинает шаг за шагом поглощать его в себе.
У слова «место» закрепилась новая контаминация — место заключения, причем оно не локализовано строго в географическом пространстве, оно может проявиться всюду: за незаметным забором и скромной калиткой, в автофургоне с надписью «Хлеб» и в соседнем цехе. Не удивительно, что обратное воздействие антимира на сознание и подсознание тех, кто бытовал в горнем мире, грандиозно.
В середине 50-х годов, когда из антимира возвращаются уцелевшие, а крестьяне освобождаются от крепостной привязанности к своему месту заключения, над реалиями местного нависает новая, парадоксальная, мирная, если можно так выразиться, угроза. Жилищная программа Н. С. Хрущева имела универсальный характер, что несомненно было социальным благом. Но средства ее воплощения были использованы тоже сугубо универсальные, примитивно-технократические. Если ранее многообразие облика мест подавлялось скорее психически, не затрагивая их предметного бытия, за исключением сноса или перестройки церквей, то теперь оно начинает стираться катком индустриального домостроения — под ликующие клики абсолютного большинства современников, имевших голос.
Идеи «уравнителей» 20-х годов, разоблаченные постановлением 1930 года как оппортунистические и вредительские, несколько неожиданно вновь оживают. В 20-е годы реформаторы не могли обнаружить в каком-нибудь Моршанске или Сапожке потенциала для воплощения новой градостроительной идеи и искали пустое, незаселенное, «незараженное историей» пространство. В конце 50-х годов поиск счастья «в пусте», в строительстве Нового Города продолжается, но вместе с тем дополняется: Моршанск или Сапожок должны превратиться в очередные «Новые Черемушки».
Раскроем «Чевенгур» А. П. Платонова: «Людей у вас мало, а дворов много,— может, мы дома потесней перенесем, чтоб ближе жить друг к другу.— И сады можно перетащить — они легче,— определил Кирей,— С садами воздух бывает густей, и они питательные.