Полное уничтожение краеведения, мощного краеведческого движения, имевшего солидные исторические корни, довершало операцию выравнивания, в результате которого вся страна должна была предстать как единый «белый лист». Писать на этом листе, вернее в бесконечность размножать единый «текст», могли только\’ новые люди особой породы, совершенно свободные от какой-либо корневой системы, от местных привязанностей.
Гигантские перемещения масс людей во время первой мировой и гражданской войн взрыхлили почву. Переселение рабочих семей с окраин в буржуазные центры городов (кстати, рвавшее естественные связи с местом работы) и сложение невиданного в истории феномена «коммунальной» квартиры усилили перемешивание населения страны. Постоянный переброс «кадров» с места на место, за сотни и тысячи верст, обесценивая местные социальные связи (начальствующий — всегда приезжий издалека, что в полноте отражено советской литературой), не позволял сложиться, устояться каким-либо новым связям. Вся эта лихорадочная перемешивающая социум активность была возвышена в глазах самих активистов все еще привлекательной идеологией мистифицированного пролетарского интернационализма, в сравнении с идеалами которого частности воспринимались как досадная мелочь.
Не удивительно, что в столь хорошо подготовленных условиях на 30-е годы приходится по-своему уникальный процесс словно бы «открытия» ранее неизвестной страны. Экспедиции, автопробеги, авиаперелеты, литературные описания земель, как если бы те только что были обнаружены вместе с обитающими на них туземцами. В «Золотом теленке» немало веселого зубоскальства на эту тему. Но дело было несколько печальнее, ведь все это происходило на фоне совершенного забвения предшествовавшего кропотливого, свободного от сенсационности труда поколений но выявлению каждой местной черточки: ручьев и речек, лесов и деревень, местных говоров и обычаев. Все это «открывалось» заново в новом обличье — как «ресурс» индустриализации, как пассивный предмет, на который должна была наложиться единая структура деятельности, план и программа которой возникали где-то «наверху».
Заметим, вовсе не случайно в новых описаниях почти отсутствуют собственно населенные места, даже память о них. Они как бы и не существуют — ни для литератора, пи для кинооператора, разве что сокрушение креста с очередной церкви с удовольствием зарегистрировано киноглазом. Кроткий и нежный К. Г. Паустовский описывает Мещерский край так, как если бы его леса и болота были девственной пустыней, как если бы повсюду не было следов крупной системы хуторского расселения, полностью к тому времени уничтоженной в ходе выселения «кулаков». Он описывает пустынный полуостров Мангышлак, как если бы оттуда не была полностью изгнана устойчивая жизнь скотоводов, никак не умевших взять в толк природу коллективизации. Отнюдь не простой Валентин Катаев в своем романе «Время, вперед!» вроде бы почти в полноте развертывает аргументацию против ошалелой строительной гонки Магнитогорска, но не без остроумия вкладывает ее в уста заезжего иностранца, которому в душе сочувствует Главный инженер — замаскированный оппортунист. Той же двойной игрой занят Бруно Ясенский в романе «Человек меняет кожу» (Катаев благополучно уцелел, Ясенский погиб) — это лучшее произведение в литературе эпохи.