Прокофий нашел в бумагах доказательство мысли старика: все, оказывается, уже было выдумано вперед умнейшими людьми, непонятно расписавшимися внизу бумаги и оттого безвестными, осталось лишь плавно исполнять свою жизнь по чужому записанному смыслу.
— У нас есть отношение,— просматривал бумаги Прокофий,— на основании которого Чевенгур подлежит полной перепланировке и благоустройству. А вследствие того — дома переставить, а также обеспечить прогон свежего воздуха посредством садов — определенно надлежит.
— Можно и по благому устройству,— согласился старик».
В эйфории по поводу докладов Н. С. Хрущева на XX и XXII
съездах КПСС прогрессисты не могли и на минуту осознать, насколько глубоко проник сталинизм в их собственное сознание. «Умнейшие люди» продолжали предписывать всякому месту «плавно исполнять свою жизнь по чужому записанному замыслу». Та же универсальная идея нового выравнивания легко перешагивает границу города и вновь валом катится по стране в попытке заменить деревни и села агрогородом по единому образцу.
Безместноеть в конечном счете эквивалентна безбытийности, преобразованию всех и каждого в перекати-поле. Но это, столь сегодня очевидное понимание было решительно недоступно новому поколению устроителей жизни для других, за других. Инерция этого по сути своей милитаризованного технократического мышления уже в брежневское время трагически отозвалась новой контаминацией слова «место» — «неперспективное», выморочное.
Итак, в полном соответствии с «затратной» логикой командно-бюрократической системы в стране была развернута мощная домостроительная промышленность: десятки, затем сотни комбинатов, воспроизводящих единый образец технологии, вследствие чего наличные вариации понятны одним инженерам. Естественный процесс самораскручивания этой схемы привел наконец к тому, что в роли главного архитектора всех городов и большинства поселков страны гордо выступил подъемный кран.
В 60-е годы одни лишь писатели, прозванные чуть пренебрежительно «деревенщиками», возвысили голос против отчуждения человека от места. Они оперировали немногими простыми понятиями: «корни», «хозяин», «дом». Но уже этих немногих слов оказалось довольно, чтобы дремавшее подспудно движение в пользу спасения местного, индивидуального от универсалистских доктрин начало поднимать голову. Новейшая история этого движения, будь то программы спасения исторического наследия, родного языка или экологические программы, у всех на виду и на слуху. Но сама быстрота развертывания столь мощных общественных движений заставляет взглянуть на недавнее прошлое более внимательно. По-видимому, существовали все же прочные основания живучести Места, которые так и не удалось до конца выкорчевать за десятки лет надругательства над здравым смыслом.
Вернемся в совсем недавнее прошлое. Нот, к примеру, взгляд героя романа А. Приставкина, печатавшегося в «Новом мире» в 1983 году: «Дома стояли еще реденько, хотя опытным глазом можно было определить, что строительство ведется на высшем уровне. Планировка просторная, улицы широкие, с бульварами. Пока это были не улицы, а ямы, да перекопы, да красные от глины тропинки с деревянными кое-где тротуарчиками. По единственной заасфальтированной улице проносились в брызгах грязи самосвалы. Шохова ничто не смущало — ни грязь, ни непогода, ни вид города. Мало ли он повидал таких городов. Более того, ему все это нравилось, потому что было почти своим». Нечто очень существенное сквозит в словах героя романа: своим, родным для великого множества людей в самом деле стал полукочевой характер квазигородской жизни.
Вот еще маленький отрывок из повести «Провинция» В. Кривоносова, опубликованной в том же «Новом мире» годом раньше: «То был один двухэтажный дом, теперь будут два, и стоять им рядом, в тесном соседстве, дополняя друг друга, чтобы хоть в этом месте город на город был похож… И не в одну линию выстроить, а немного отступить назад через школьный опытный участок, грядки убрать — они тут ни к чему. А кусок этой землицы отвести под площадь. Как город жил без нее раньше! Что за центр без площади?! Кто приедет, придет, посмотрит — никакого вида». Рассуждения героя Кривоносова точно передают эффект остраненного восприятия, препорученный ему автором. Слова «они тут ни к чему» применительно к плоду долгого труда педагогов и школьников очень существенны. Место не имеет ценности в себе. Место легко уничтожается — достаточно просто заменить предмет, наполняющий собой пространство, вытеснить его другим предметом. Ведь все они равны, все одинаково вытесняют воздух. При таком состоянии культурного сознания «месту» чрезвычайно трудно возникнуть заново, его отчаянно сложно сохранить, если нет какого-то мощного толчка извне.
У принципиальной, несколько даже оголтелой безместности давняя традиция. Раскроем упомянутую уже книгу Катаева: «Но что это было? Село — конечно нет, местечко — нет, лагерь, рабочий поселок, станция? Официально этот огромный населенный пункт назывался городом? Вряд ли. Во всяком случае, в нем отсутствовало то неуловимое, без чего почти невозможно ощущение города. Он возникал слишком быстро. Он возникал со скоростью, опрокидывающей представление о времени, потребном для создания такого большого города… Это был черновой набросок города».