Загрузка...(Вместо введения)
Название этой книги достаточно точно выражает ее тему и главную мысль. Если есть у процесса идущего в нашей стране общественного обновления хотя бы одно несомненное достижение, то это именно освобождение, или раскрепощение, духа: дух, казалось бы уже навсегда уснувший, ушедший в себя, вдруг пробуждается, оживает на глазах, и появляются силы, умственные и нравственные, которые никто не предполагал увидеть ожившими, да и сами они не подозревали, что могут ожить. Речь идет о духе в традиционном его понимании — как носителе жизни, ее человеческого смысла. Говорят же о духе времени, имея в виду то, что незримо и неслышимо определяет течение событий и даже характер целой эпохи. Или о духовности и бездуховности человека, имеющего или утратившего цель и смысл жизни.
Но авторов этой книги интересует сейчас не дух «вообще» и не философские рассуждения о том, как он соотносится с материей, природой или телом. Книга проникнута стремлением понять, что происходит со страной и с нами, от чего мы уходим и куда идем, и почему так усложнилась наша жизнь, как только мы почувствовали себя чуточку свободнее. Тут есть своя проблема и загадка, требующая философского подхода и решения. Если, скажем, поставить. ударение на свободе духа, а затем сместить его на второе слово и осознать, что речь идет пока лишь о свободе духа, то обнаруживается вполне реальное противоречие, которое надо бы исследовать. К этому следует добавить далеко не всеми осознаваемую проблему: оказывается, что жить в свободе значительно труднее, чем в несвободе. Свобода — не вольница, у нее есть свои пределы, и очень определенные, жесткие, с которыми приходится считаться, если не хочешь, чтобы в один прекрасный день она не разрушила, не уничтожила то, ради чего, собственно, ее и жаждали.
Однако начнем с очевидного: возникла новая духовная ситуация в стране, которую можно назвать и духовной революцией, о чем недавно еще нельзя было и помыслить. Мы выходим из состояния безгласия, немоты и глухоты, мучительно переживая распавшуюся «связь времен». Не стоит торопиться с заключениями: то, как мы сейчас живем, еще не свобода, но и не только гласность, без которой свобода невозможна. Да и гласность, если вдуматься, есть нечто большее, чем открытость и полнота информации, жажда правды и истины. Но, согласимся, положено начало конца эпохи бессилия, безвластия людей, неспособных повлиять на собственную жизнь и ход событий в условиях казарменного существования. Мы начинаем как бы заново самостоятельно мыслить и говорить то, что думаем, без страха, не оглядываясь по сторонам, выражать свое и выслушивать чужое мнение, с трудом привыкая к разномыслию и многоликости общества. Постепенно освобождаемся от гнетущего чувства невостребованности своей личности, ума и воли, которыми привыкли манипулировать все, кому не лень.
Дальнейшую судьбу и последствия этой духовной революции (а кто-то считает — контрреволюции!) мало кто отважится предсказать, так как неизвестно, чем она обернется, во что выльется. Такое время А. И. Герцен удачно назвал «эпохой линянья». Это когда «новая шкура едва показывается, а старая окостенела, как у носорога,— там трещина, тут трещина, но она держится крепко и приросла глубоко. Это положение между двух шкур необычайно тяжело. Все сильное страдает, все слабое, выбивавшееся на поверхность, портится; процесс обновления неразрывно идет с процессом гниения, и который возьмет верх — неизвестно». Ведь мы еще так далеки от того, чтобы поставить общественный процесс под контроль всеобщего разума, без чего само бытие, а точнее, наше недобытие не станет действительно общественным, намерения, цели и действия — сознательными.
Ситуация, в которой очутилось сегодня сознание — и общественное, и личное,— поистине драматическая, «головоломная». Это состояние смятения, раздвоенности, тяжкого прощания с прошлым, со старым, изжившим себя мышлением, что крепко засело, укоренилось не только в головах и душах, как представляют себе многие. Прошлое, старое стало неотъемлемой частью бытия, быта и образа жизни людей, или, как сказал бы немодный сейчас К. Маркс, объективными мыслительными формами, о которые, между прочим, и споткнулась перестройка, не зная пока, как с ними справиться. Когда это состояние называют мировоззренческим кризисом общества и личности, то такое определение верно, но нуждается в объяснении. Суть его, как понимаем мы, не в смене ценностных ориентаций, не в расплате по счетам с прошлым и даже не в зреющем, до поры до времени смутном, прорыве в будущее, что несет в себе в зародыше кризисное состояние духа. Суть в способности и готовности (или неспособности и неготовности) человека осознать свое предназначение, смысл существования. Как существо самоопределяющееся человек только тогда и постольку человек в собственном смысле слова, когда и поскольку он сам выбирает цели своего бытия, ставит себе задачи сам, не перекладывая это на чьи-либо плечи, будь то государство или общество со всеми его институтами. Сегодня на кон поставлено нечто большее, чем выбор тех или иных путей экономического и политического развития,— сама способность жить жизнью свободных людей. Некоторые современные отечественные философы и публицисты призывают жить идеологией «здравого смысла» и «естественных потребностей человека». Такая позиция не кажется нам ни здравой, ни естественной. Понятно, подобное занижение мерки человеческой сущности и существования имеет под собой объективное основание — бедность потребностей человека, позволившего проводить с собой известные социальные эксперименты и оказавшегося в трагической духовной ситуации, которую мы все сейчас переживаем. Но и не собираясь заменять одни иллюзии другими, нельзя позволить себе опуститься до уровня, который превращает общество в толпу людей, живущих частной жизнью, заменив «идеологическую» бездуховность «естественной». На языке того же здравого смысла это называется попасть «из огня да в полымя».
Сократ просил: «Заговори, чтобы я тебя увидел…» Заговорили. И что же увидели? Гласность достигла невиданного размаха, почти разгула: массы людей вовлечены в водоворот публичной, митинговой демократии, налицо беспрецедентная (для нас!) свобода устного и печатного слова, противоборство спорящих сторон и позиций обнажено до крайностей. А перейти от монолога к диалогу так и не можем. Говорят, что сказывается недостаток общей культуры, терпимости и учтивости, что пробуждающееся самосознание не владеет еще навыками демократического общения, что игнорируются элементарные нормы и правила мышления, по природе своей диалогичного. Не могут договориться друг с другом но поводу Нагорного Карабаха армяне и азербайджанцы: уже испробовав крайние средства, вплоть до забастовок, блокады и взаимных репрессий, никак не сядут за стол серьезных переговоров. Почему? Отчего многие с таким предубеждением относятся к стремлению народов, входящих в наш Союз, отстоять суверенное право быть хозяевами своего бытия и судьбы? И при обсуждении этого вопроса во взаимных обвинениях часто уходят от его сути. А ведь решение этого вопроса во многом определяет будущее страны и новых поколений людей! Почему процветает презумпция собственной непогрешимости, неуязвимости, нерефлексивности, заранее исключающая даже не компромисс (идейные позиции могут быть и несовместимыми), а саму возможность разговора, беседы, дискуссии?
Духовная ситуация, которую авторы книги стремятся понять и объяснить, выявила, высветила главный, корневой порок созданного нами общества — равнодушие и глухоту к чужой экзистенции, неспособность к разговору на равных, формирующие психологию нетерпимости и неистовства, по-разному проявляющихся в среде интеллектуалов и обезличенного массового сознания, но одинаковых в своей «нечеловеческой» сути. А еще эта ситуация обнажила кризис ответственности, или свободы. И кризис этот обнажился, как это ни парадоксально, в той прежде всего сфере, которая в плане свободы продвинулась более всего вперед — в сфере слова, языка, гласности.
«Язык может стать последним оплотом свободы»,— говорил Генрих Бёлль. Нам это знакомо, знакомо до боли, до стыда: долгие годы в нашей стране свобода, изгнанная отовсюду, находила последнее пристанище именно в слове — творчестве А. П. Платонова,
О. Мандельштама, А. И. Солженицына и других очень немногих писателей и мыслителей. Язык может стать также начальной ступенью свободы, ее первой серьезной победой. Мы пережили, а отчасти еще переживаем и эту радость всеобщего опьянения свободным словом: гласность распахнула перед ним во всю ширь и двери и окна. Язык может стать, а вернее, остаться единственным воплощением свободы. И эта исторически очень редкая трагическая перспектива может быть для нас вполне реальной. Но тем важнее осознать ответственность за слово, понять, что слово всегда сопряжено с делом.
Слова имеют двойственную природу. Возвышая одних, они унижают других. Они могут сплачивать людей, а могут разводить их по разные стороны баррикад. Есть слова, которые накаляют общественные страсти, сеют ненависть, порождают кровавые стычки. И это не где-то и когда-то в историческом прошлом, а у нас и сегодня. Как приказ «оружие к бою» звучат сегодня слова: «Память», «Нагорный Карабах», «партаппарат», «сионизм», «Нина Андреева». И число таких слов постоянно множится, стремительно достигая критической массы, когда язык может потерять созидательную силу и в любом своем выражении превратится в динамит.
Произнося слова, мы занимаем определенную жизненную позицию, включаемся в реальную борьбу общественных сил, что-то утверждаем, а что-то рушим. Нет слов самих по себе, существование которых кончается звуком или графическим изображением, они продолжают жизнь в реальных человеческих интересах. Ответственность за слова — это и ответственность за действия, которые ими порождаются, за те неожиданные превращения, которым они подвергаются в нашем накаленном страстями мире. Ведь войны, по сути дела, начинают не государственные деятели и полководцы, а те, кто первым произнес и написал слово «война», в том числе те «философы», которые пытаются провести различие между войной-благом и войной-злом. Преступник, убивший конкретного Иванова, убивает одного человека, и на него есть суд, а писатель или философ, лелеющие слово «убей», оспаривающие, например, заповедь «не убий», убивают миллионы людей, и на них нет суда, ибо невозможно помыслить себе наказание, которое было бы соизмеримо с их преступлением.
Двойственная природа слов — не единственная опасность, заложенная в них. Более страшным является утеря ими прямой связи с человеческим бытием и, как следствие, девальвация смысла. Плохо, когда слово становится разрушительной силой, еще хуже, когда оно лишается жала, оказывается простой пустышкой. Плохо, когда люди деформируют слова, чтобы приспособить их к своим малопочтенным целям, много хуже, когда у них вообще пропадает потребность адекватно выразить себя в слове. Язык — поле, с которого свобода начинает свой бой, и последний плацдарм, который она удерживает. Но горе, если свобода не выходит за эти границы, а жизнь языка оторвана от языка жизни. Такая ли это уж гипотетическая опасность? Не подошла ли она к самому нашему порогу?
Когда люди и институты, выражающие общую волю, выставляют лозунги, дают обещания, которые систематически не выполняются, когда публицисты ругают мертвых преступников, чтобы отвести гнев от живых, когда над головами мафии и других социальных чудовищ бесконечно размахивают бумажным мечом, который никого не ранит, когда одни воздушные замки сменяются другими, в то время как люди продолжают жить в жалких хижинах, когда слова не передают уже заключенный в них смысл, а лишь прикрывают дела, о которых и сказать-то стыдно, тогда-то язык из оплота свободы становится его могильщиком. Слова как бы сходят с ума и образуют свое замкнутое царство. Вырванные из строгих границ жизни, «свободные» от ответственной проверки действием, они лишаются порядка, формы, меры. Слова порождают слова, и поток их нарастает с бешеной силой. И именно тогда, когда они заполоняют собой все и, не сдерживаемые ничем, крутятся в бешеной пляске, они окончательно уподобляются акциям обанкротившейся фирмы, ставшим простыми клочками бумаги. Слова лишаются тогда своего назначения, они перестают защищать человека. Более того, они предают его. Равнодушные к смыслу, не переходящие в дело, они становятся выражением лицемерия, фальши, лжи. Ложь убийственна для человека и разрушительна для общества. «Не хлебом единым…» — эта библейская истина может быть отнесена к разряду вечных. Однако бывают жизненные, общественные и личные ситуации (и, кажется, мы стремительно к такой ситуации приближаемся), когда уместно сказать: «Не духом единым…»
На философе, писателе, на всяком, кто работает со словом, лежит невероятно тяжелый груз ответственности. Очень тонкой является грань, на которой надо удержаться, чтобы слова не обернулись зловещей силой или не стали пустыми побрякушками. Дух таинствен и капризен, никто не знает путей, которые приводят его к удаче, кроме того единственного, выведенного поэтом закона, что «гений и злодейство — две вещи несовместные». Совесть — высшая инстанция, с которой должен сверять свои выводы дух; она является последней гарантией ответственного поведения в области духовного производства.
Кто-то может возразить, что слишком уж ненадежна эта гарантия перед лицом той громадной опасности, которая заключена в злоупотреблении словами. Как раз наоборот. Моральные мотивы часто оказываются слабее ничтожных выгод, но они же (и только они!) могут стать сильнее всех соблазнов мира. Деньги можно перекрыть деньгами, страх страхом, но силу нравственной убежденности, суд совести нельзя одолеть ничем. В этом смысле единственно совесть как инстанция по своему масштабу соразмерна той безмерной опасности, которая заключена в словах.
Апелляцию к совести нельзя считать простой психологизацией проблемы ответственности. Конечно, для человека, искренне сверяющего творчество с собственной совестью в ее профессиональном и общественном выражении, ответственность совпадает с субъективной честностью, внутренней убежденностью в своей несомненной правоте. Психологизация критерия ответственности здесь несомненна. Но вместе с тем апелляция к совести как высшей инстанции дает очень важный социальный ориентир.
Есть мотивы, которые чужеродны совести, находятся в оппозиции к ней. Это — прежде всего и главным образом власть и деньги. Поэтому руководствоваться совестью — значит быть свободным от мотивов, которые приковывают творческую личность к жизненной суете, заставляют ее говорить чужим голосом. Эти бесхитростные суждения заключают целую программу раскрепощения духа. Суть ее состоит в том, чтобы создать такие материальные условия и политические гарантии, такую систему общественной мотивации, которые ставили бы служителя слова, будь то философ, писатель или журналист, в независимое положение, позволяли творить, сверяясь единственно с собственной совестью. Конечно, в этом вопросе нет идеальных решений. Духовное производство всегда в той или иной степени будет деформироваться привходящими мотивами. Но очень важно выбрать правильное направление и понять, что ответственность перед словом, соединение языка с совестью является продолжением и выражением свободы духа. Только через ответственное слово, стоящее на страже достоинства человека, свободный дух становится началом жизни в свободе.