Загрузка...Большевизм есть не только политический и хозяйственный строй, т. е. диктатура партии, водворяющей социализм посредством принуждения и страха. Всякий строй, и республиканский и монархический, социалистический и частно-хозяйственный — зарождается и созревает в человеческой душе; в строении и настроении человеческих душ его главная опора. Пока одни люди умеют приказывать, а другие готовы повиноваться — строй будет существовать; и разрушить его будет невозможно. Для того, чтобы он пал — в одних душах должна разложиться воля к власти, а в других должен сложиться отказ от повиновения, отказ во что бы то ни стало. Искусство править есть искусство организовывать и повелевать: и еще — искусство не допускать подчиненных до отказа от повиновения.
Вот почему большевизм следует рассматривать как душевное состояние. Россия рухнула потому, что большевизм водворился в душах. Большевистская пропаганда и есть не что иное, как подготовка душ. И если большевизм овладеет душами на Западе, то рухнут одно за другим все западные государства.
Что же есть большевизм?
Большевизм есть разложение душа и разнуздание алчности в человеческой душе.
Это разложение и разнуздание не ново в истории человечества: ново его современное название, обоснование и проповедь. Доселе в истории человечества такое разложение духа и разнуздание алчности вспыхивало лишь периодами, наподобие эпидемии — в эпохи смут и гражданских войн, а также в эпоху чумы, когда ожесточившиеся души, рискуя всем, начинали посягать на все и разрешать себе все. В разные эпохи, в учении тайных сект, можно найти попытки обосновать это духовное разложение, превратить его в учение и систему и распространить его посредством пропаганды; однако эти попытки никогда не имели решающего успеха и всегда находили себе предел — то в сопротивлении здорового инстинкта и здоровой религиозности, то в отпоре государственной власти, то в невозможности выйти за пределы данного языка и национальности. Заболевшая часть человечества обуздывалась или искоренялась здоровым большинством и не успевала заразить его своею душевною болезнью.
Большевизм не есть помешательство, но он есть несомненно душевно-духовная болезнь\ этим, между прочим, и объясняется то обстоятельство, что во главе большевистских восстаний и переворотов оказываются нередко люди или психически неуравновешенные, или нравственно дефективные, или просто находящиеся в стадии начального помешательства; так было и в Мюнхене, и в Венгрии, и в России (паранойя Ленина была установлена врачами по его речам и поступкам за несколько лет до его обострившегося слабоумия1).
Большевизм, как душевная болезнь, состоит в том, что в человеке разлагается и слабеет духовное начало и начинает преобладать начало животного инстинкта. Животный инстинкт, сбросив с себя духовный закон, оказывается безудержной алчностью, требующей чувственных удовольствий и земного благополучия (бытовая форма материализма). Его формулы: — «все немедленно мне» и «все средства хороши». Это настроение может охватить целый класс, и тогда он станет революционным классом: он начнет гражданскую войну и в случае успеха создаст тиранию или классовую диктатуру. Требования его оказываются максимальными; его борьба становится беспощадною и свирепою. Поэтому большевизм должен быть обозначен, как максимализм и терроризм.
Такое желание — «всех задавить и все себе забрать» (все имущество и всю власть) — может быть связано с социализмом и коммунизмом; но оно может быть и не связано с ними. Древняя Греция и Древний Рим знали такие гражданские войны, в которых ни та ни другая сторона не стремились к отмене частной собственности, и в то же время обе стороны предавались взаимному истреблению, изгнанию и грабежу; сословно-классовый большевизм владел тогда и «аристократами», и «демократами»; боролись за власть и за перемещение богатств из рук в руки, клялись ненавидеть друг друга и вредить друг другу до конца; доходили до того, что захватывали детей своих политических врагов, жгли их живыми в смоле или бросали под ноги быкам.
Итак, большевизмом могут заболеть не только социалисты, но и классы и партии, признающие частную собственность (Напр., крестьяне, в первые годы революции крестьяне, настроенные революционно, не раз говорили коммунистам в Сибири и на Украине: «мы большевики, но не коммунисты». См. в сочинениях Ленина Т. XVIII ч. 1 стр. 327. Именно таково было все движение Махно на Украине.); не только левые, но и правые; не только
люди, стремящиеся к захвату государственной власти, но и анархисты. Большевизм есть по существу своему разбойничье настроение: вторжение разбоя в политику или превращение политики в разбой. Это разбойничье настроение может таиться в подполье (период нелегальной борьбы), но может выступать и открыто («грабь награбленное»). Мало того, это настроение может укрываться в оттенках и проявляться в таких поступках, которые обычно не называются «большевистскими», но которые подобны и равноценны большевистским.
1. Так, беспринципный карьерист, который меряет все дела своим личным успехом, своею алчностью, считая, что все средства хороши, — близок большевикам, даже и тогда, когда он, по-видимому, выступает как «крайний правый»; вот почему в русской революции мы видим, ‘как множество беспринципных карьеристов из всех партии охотно пошли на службу к большевикам Именно поэтому беспринципные карьеристы всех стран являются и сейчас уже готовым кадров и будущим орудием большевизма: страна, в которой вспыхнет большевистская революция, увидит, как все ее беспринципные карьеристы повалят, под тем или другим предлогом, «на службу» к большевикам.
2. Такова же участь и всех политических авантюристов: совсем не надо быть коммунистом для того, чтобы оказаться в стане большевиков: достаточно быть безыдейным и безответственным честолюбцем. Есть люди, которые только и делают что пристегиваются к повозке «победителя», в которых живет неодолимая потребность ’говорить о всякой власти «мы» и пробираться в ее сердцевину. Есть и такие, — а в наши дни их повсюду особенно много, — которым всякая смута кажется желанною, потому что она сулит им «благоприятную» конъюнктуру; или же такие, которым необходимо утопить их печальную репутацию в революционном половодье, подрывающем в душах всякое понятие о добре и зле. Чем больше таких людей в стране, тем ближе она к большевизму: и многие из них окажутся впоследствии у большевиков на службе.
3. Сюда же относятся и все продажные люди, которые готовы за свой личный прибыток предать общественное и национальное дело. Общественное дело есть для них не более, чем поле охоты или личного промысла, — большая дорога, на которой они «промышляют» себе «добычу». Государственное здание всегда подобно обороняющейся крепости, продажный человек подобен сторожу, который потихоньку распродает на сторону пороховой запас или впускает врага в крепость за деньги. Душевно кривые люди вообще не знают верности и спокойно предают всякое дело. Судьба их в том, чтобы большевики купили их, а потом за ненадобностью расстреляли. Понятно, что всякая страна тем ближе к большевизму, чем больше в ней таких людей.
4. К разряду таких явлений, предвозвещающих большевизм и облегчающих его наступление, относится и хулиганство, столь близкое к бытовому самодурству. Хулиганство есть проявление злых и необузданных страстей. Человек ищет злой потехи и для этого не останавливается не только перед шиканой (Шиканой называется в юриспруденции пользование своим правом исключительно во вред другому.), но и перед прямым преступлением. Его всегда тянет нарушить закон и запрет и поставить другого в трудное или мучительное положение. Чужие страдания забавляют и утешают его; всякое вредительство — иногда совершенно «бескорыстное» — доставляет ему удовольствие; разрушение становится его стихией. Двигаясь по этому пути, он легко доходит до свирепости и до кощунства; и всегда несет с собой атмосферу вседозволенности.
Большевизм есть не что иное, как хулиганство в политике, а хулиганство есть бытовой большевизм (отсюда близость Есенина, Маяковского и других им подобных — к большевикам). Русское хулиганство, расцветшее в 1905—1908 годах и не раз обличенное в русской художественной литературе, было прямым предвестником большевизма. Ныне явление хулигана, обозначаемого иностранным словом «рауди», известно уже во всей Европе и особенно в тех странах, где русские коммунисты беспрепятственно и успешно ведут свою пропаганду. Таким образом можно сказать с уверенностью, что в европейских странах рост хулиганства и рост большевизма будут идти рука об руку; и что страна, захваченная большевистской революцией — увидит своих хулиганов в рядах коммунистического чиновничества и поймет на деле, что есть хулиганство в политике.
5. Еще в большей степени все это относится к профессиональным преступникам из уголовного мира. Они тоже своего рода беспринципные карьеристы, но они работают не «по службе» и не по законам, а вопреки законам; они тоже авантюристы — но ищут не политической власти, а обогащения; их дело тоже продажное и предательское, но зато они не симулируют ни «служения», ни «верности». Большевистский дух выражен в них наиболее откровенно: алчность и пользование всеми средствами. Правда, бандит — не политик, но разве вся жизнь его не есть вооруженное восстание? И разве в этом вооруженном восстании нет оттенка «социального протеста»? Политический революционер может с своей стороны избегать (по возможности) уголовных правонарушений; но разве возможна нелегальная борьба без нарушения законов, и разве возможно вооруженное восстание без убийств и грабежей? Нет возможности установить, где кончается разбойник и где начинается политический восстанец в Спартаке, в Фоме Мюнцере2, в Разине, в Пугачеве и других, подобных им. Движение Махно на Украине (1918—1921) было не только разбойное, но и политическое. Недаром еще Бакунин и Нечаев настаивали на сближении русских революционеров именно с разбойно-каторжным элементом. Недаром Достоевский отметил сотрудничество Петра Верховенского с Федькой Каторжным. Не случайно русские большевики и левые социалисты-революционеры развязали движение «экспроприаций» в 1906—1907 году, организуя и поощряя мелкие и крупные вооруженные грабежи по всей стране. В разгроме помещичьих усадеб (1903—1906 и 1917) элементы уголовный и социально-политическии сливались до полной неразличимости. При водворении советской власти множество уголовных, амнистированных Временным правительством, влилось в ряды коммунистической бюрократии и лишь самые отчаянные предпочли звание вольного бандита и пулю чекиста. Уже в 1921 году в Москве уголовный розыск отмечал, что все преступления совершаются неопытными новичками: бандитов-профессионалов больше не было на воле — одни были на службе у большевиков, другие были расстреляны…
Понятно, что большевизм тем более угрожает стране, чем многочисленнее, безнаказаннее и организованнее ее уголовное подполье (конечно, при прочих равных условиях). У Разина и Пугачева было в обычае по взятии города прежде всего разбивать тюрьму и выпускать на волю колодников, которые тут же и зачислялись в ряды их дружины. Не воспроизвела ли русская революция эту традицию по своему? Не будет ли она воспроизведена и в Европе, где песня о Разине уже поется по всем углам?
Ясно, что большевизм имеет способность проникать в быт и укореняться в нем до того, как он захватывает власть и становится политическим движением.