Загрузка...Экспрессия мироотношения и психической энергии может также выражаться при помощи вопля — очень громкого, но лишенного интеллектуально-словесной дискретности выражения эмоций. Вопль выражает некое Id-сознание, которое на самом деле является главным средоточием бессознательного (das Unbewusstheit). Глубинную сущность этой разновидности экспрессии хорошо передает русское словосочетание «вопль души». Именно «душа», то есть в данном случае сосредоточенная в человеке психическая энергия (либидо) в различного рода стрессовых и экстремальных ситуациях, а также в результате ее вынужденного продолжительного сдерживания и подавления прорывается вовне бурным потоком, акустическим знаком которого является архаический, почти что звериный крик.
Вопль «прост, как мычание». Неслучайно футуристы, которые стремились передать поток эмоций, не прибегая к ставшим истрепанными и банальными, как они считали, формам общепонятного («мещанского», «буржуазного» и т.п.) языка, пытались в своих стихах выть волком, лаять собакой, мычать коровой, лепетать, как грудные младенцы или сочиняли знаменитое «Дыр бул щил обещур». Правда, все это не вопль в чистом виде, но верный шаг в его сторону. Издавна существует еще один вид словесной экспрессии, близкий к воплю души — нецензурная брань. В жизни существуют ситуации, когда ее употребление наиболее оправданно — битва, драка, футбольный или хоккейный матч, ссора, внезапное осознание вопиющей несправедливости. И чем эти ситуации напряженнее, тем менее «словесной» становится брань, тем больше напоминает голос наших животных предков.
Вопль и молчание, вместе взятые, дополняют друг друга, составляя дипластичес-кую пару. Они не только противоположны друг другу, но и смыкаются друг с другом, ибо и то, и другое бессловесно. Если хорошо призадуматься, то окажется, что и молчание может представлять собой особую форму неартикулированного крика души. Из глубины веков дошло до нас красивое изречение Цицерона: «Cum tacent, clamant» -«Когда молчат, кричат», то есть молчание может быть куда более красноречивым, чем слово. Однако смысл этой фразы обратим: можно с успехом утверждать, что и «cum clamant, tacent», когда человек кричит без с л о в, он выражает некоторые, главным образом, психические ноуменальные сущности, которые не в состоянии выразить язык, но вполне способно передать и молчание. Вопль души, как и оно, является попыткой выразить Невыразимое — в этом случае фрейдовское Id, чистое, структурно неоформленное либидо. И потому этой формой экспрессии чаще других воспользуется так называемый экстраверт высоких страстей (der gefiihliche Exstrawert), который имеет склонность к антиинтеллектуальным проявлениям проекции своего «я» на внешний мир, к «выплескиванию» эмоций.
Тот фрагмент жизни человека, когда он вопит или кричит (к счастью, никакое живое существо не способно вопить всю жизнь), наполнен определенным смыслом. Этот смысл можно свести к самоутверждению, но на очень низком уровне структурализации самосознания и самовыражения. Вопль — это еще одна попытка освободиться от цепей условности, которые накладывает на человека и воспитание, и необходимость пользоваться общепонятным — не только «моим», но и «их» языком. Этот бунт против слова имеет долгую историю. В свое время романтики, а столетие спустя символисты мечтали о том, чтобы музыка заменила собою речь; футуристы же предпочли музыке новый, «оживленный» язык. И тогда в спор о «слабости», «банальности» и «изношенности» слова вступил молодой Бахтин, концепция которого была направлена против символистского недоверия к слову и футуристической замены живого языка искусственно сотворенным. Создатель этой концепции проповедовал социальный панвербализм, а следовательно, в определенном смысле занимал антимузыкальную и анти-исихастскую позицию, выступив в защиту не только слова, но и интеллекта. Не подлежит сомнению, что, как человек диалога, Бахтин отдавал предпочтение культуре перед Природой, иудеохристианскому персонализму перед эллинским пантеизмом и шумной городской площади перед мирной тишиной какой-нибудь Обломовки.
Вопль не привязан к какому-либо определенному виду социального пространства: его можно услышать в самых разных местах. Он не «приписан» к локусам, а приурочен к хронотопам — разновидностям ситуаций, событий и свершений. Кроме битвы и спортивного состязания, он типичен для поведения людей во время катастроф, стихийных бедствий, родов у женщины, болезни, агонии. Но в истории культуры можно найти и особые микропространства нечленораздельных криков — это все та же базарная площадь, это и такое специфическое место, как «корабль» хлыстов и подобного рода «храмы», где люди доводят себя до экстаза. В то же время завопить благим матом удобнее и приличнеё там же, где хорошо молчать — на море, в горах, в открытой степи и пустыне. Отец Андрея Синявского вполне обоснованно утверждал, что в лесу не разговаривают, но разве не прав тот, кто призывает к обратному: «Не кричите, молодой человек, вы не в лесу»?
При кажущейся лишенности смысла вопль души может выражать многочисленные психически и социально значимые нюансы, но две его разновидности особенно важны. Это ужас (horror) и с м е х (risus), причем смех «бахтинский», то есть «народный», выражающий радость и веселье в предельно чистом виде. Знаменательно, что Бахтин как автор «Творчества Франсуа Рабле» хотя и занимался, в соответствии с выработанной еще в 20-е годы панвербалистской концепцией культуры, смехом в его словесном выражении, тем не менее открыл и иные, невербальные формы смеховой экспрессии — мимику, жест, гротескные переодевания, связанные с символикой жизни физиологические акты и, наконец, нечленораздельные возгласы карнавальной толпы.